Дом на краю ночи

Мария-Грация уже не могла сдерживать слезы.

– Его спроси, вернется ли он! – закричала она. – Его спроси, любит ли он меня! Я ждала, не так ли? Целых четыре года! Я унижена, я посмешище, все считают меня старой девой, я единственная на всем острове осталась одинокой! Да, я любила Роберта! Почему вы все не видите, что я продолжала любить его, что я ждала и ждала этого тупого stronzo, только он ко мне не вернулся?

Отец потянулся к ней, но она вылетела из комнаты. Мария-Грация была безутешна. Она выскочила из дома и побежала прочь из города, миновала оливковые рощи, скатилась к прибрежным пещерам.

Как постановил Амедео, Андреа д’Исанту отныне было запрещено появляться в «Доме на краю ночи». Il conte также ограничил передвижения сына, а вскоре пригласил приятеля, у которого было пять дочерей, встретить на вилле Рождество. Андреа сбежал с праздничного ужина и, пьяный, явился к дому Эспозито.

– Мария-Грация! – кричал он, кидая камешки в ее окно. – Почему ты не хочешь видеть меня? Dio, ты хочешь свести меня с ума?

Признание отца тяжким грузом давило на нее, и Мария-Грация не могла заставить себя открыть окно. Она молча наблюдала из-за занавески, как Андреа повернулся и, сгорбившись над своей тростью, побрел через площадь. В домах на площади распахивались окна, выглядывали любопытствующие. В холодной вечерней мгле Андреа показался ей самым одиноким человеком на всем острове, таким же одиноким, как тот мальчик, что возвышался в классе на своем троне из четырех цементных блоков.

Слухи по острову всегда разлетались моментально. Вот и на этот раз они достигли «Дома на краю ночи» уже к утру. Сын графа вернулся с войны не в себе, а дочка доктора Эспозито поощряет этого чокнутого… Спустившись наутро в бар, Мария-Грация поняла по внезапно наступившей тишине и бегающим глазам посетителей, что именно они только что все обсуждали.

На рождественской мессе Андреа сидел между родителями в первом ряду, сразу за ним – городские девицы. Он обернулся и в упор посмотрел на Марию-Грацию – угрюмо и решительно.

В последующие дни до нее долетали самые разные гадости: «Он прямо ею одержим, синьора Кармела говорит, он отказывается жениться на тех городских девицах», «Gesummaria[70], влюбиться в девушку, которая может быть твоей сестрой, как болтают», «Я слышала о таком, моя родственница с континента знала одного типа, который женился на двоюродной сестре, – у детей ноги как у осьминога, головы как у медуз, по двенадцать пальцев и по пять глаз…»

У стариков-картежников в баре и старух, полировавших задами стулья у своих дверей, теперь была лишь одна тема для разговоров. Казалось, все жители острова при появлении Марии-Грации опускали глаза. Она стала меченой, как Флавио, как Андреа, – будто прах войны пометил и ее. В те последние дни 1948-го она рыдала ночами, колотя кулаками подушку. Про Андреа говорили, что он заболел. Он больше не приходил выпить с ее братом за столиком под пальмой, не бродил одиноко по острову. Крестьяне, которые все еще работали у il conte, шептались, что он зашвырнул куда подальше свою трость, не встает с постели и ни с кем не разговаривает.

Ничего бы этого не произошло, если бы Роберт вернулся. Он предал ее своим отъездом, годами молчания, и Мария-Грация порой чувствовала, что не может больше любить его. Андреа был прав в одном: этот остров был isola di merda, живший сплетнями и скандалами. Она больше не может его выносить. С наступлением 1949-го, на двадцать четвертом году жизни, у Марии-Грации появилась привычка вынимать часть купюр из кассы и прятать их в бутылке из-под кампари, лежавшей под кроватью. Как только она соберет достаточно денег, то сразу же и навсегда уедет отсюда.

IV

В тот год на праздник Богоявления Кармела нанесла визит в «Дом на краю ночи». Она, должно быть, проникла в дом, пока все спали, потому что Мария-Грация, проснувшись рано в уже привычном для нее дурном настроении, обнаружила у подножия лестницы la contessa. Графиня облачилась в свой старый парижский костюм цвета баклажана и воскресную шляпку с вуалеткой, купленную еще до первой войны. Кармела впервые перешагнула порог «Дома на краю ночи» после того дня, когда Пина выставила ее с ребенком из бара и поклялась больше не пускать их.

– Синьора д’Исанту… – пробормотала Мария-Грация, стоя на лестничной площадке второго этажа.

Кармела заговорила, и голос ее, надтреснутый, хриплый, напомнил девушке голос покойной Джезуины.

– Синьорина Мария-Грация, вы должны помочь моему сыну.

У Марии-Грации сжалось сердце, стало вдруг трудно дышать.

– Что случилось? Он заболел? Я разбужу отца, он принесет свои инструменты.

– Нет, нет, нет. – Кармела разрыдалась. – Не надо звать Амедео. Мне нужны вы.

– Скажите мне, в чем дело.

– Он болен. Он болен от любви к вам, синьорина Мария-Грация! Весь год с каждым днем ему становится только хуже. Он не покидает постели, отказывается от еды, язык у него стал сухой и белый, глаза пожелтели. Я боюсь потерять его. Дайте ему надежду, пожалуйста. Мой мальчик умирает от любви к вам.