- Разрешите, - сказал Туровцев, щелкнув воображаемыми каблуками. Он был в валенках.
Над бюро висели спасательный круг и большой фотографический портрет: покойный был совсем не красив и не представителен, с низким лбом и висячими, как у бульдога, щеками, но глаза излучали кроткое величие, присущее людям, даже не подозревающим, что честность и бесстрашие чем-то выделяют их среди прочих людей. Митя загляделся на портрет, корабли, заморские сувениры. Начальница не проявляла нетерпения, она давала время освоиться.
- Все, как было при Владимире Вячеславиче, - сказала она с гордостью. - Кроме портрета - терпеть не мог выставляться. Садитесь и рассказывайте. Вряд ли вы пришли ко мне просто в гости.
Митя сел и рассказал. Кречетова задумалась.
- Давно бы так. Откровенно говоря, я никогда не понимала, как вы там существуете.
Она встала. Митя тоже вскочил.
- Постойте-ка, - сказала старая дама. - А у вас есть чем топить? - Увидев, что Митя замялся, она усмехнулась. - Ну хорошо. Дрова я дам. Но имейте в виду - я возьму с вас взятку. Пойдемте.
Она вывела Митю обратно в прихожую и толкнула низкую, обшитую мешковиной дверь. По тому, как пахнуло теплом и землей, Митя догадался: кухня. Треть кухни занимала плита, на ней сидел, свесив босые узловатые ступни, Петрович. Стол, полки и скамьи были тесно заставлены горшками и кадками с какими-то диковинными растениями, пожелтевшими и обшарпанными, но еще живыми. При появлении Туровцева матрос застеснялся и попытался привстать.
- Сиди, Петрович, - скомандовала Юлия. - Вот. - Она сделала широкий жест, и Митя с удивлением заметил, что решительная дама очень волнуется. - Ясно вам?
Митя честно сознался, что нет - не ясно.
- Моя вина, - сказала Кречетова. - Вы не обязаны знать, что я уже много лет работаю в Ботаническом саду. Не буду вас обманывать, я никакой не ботаник, просто мелкая канцелярская сошка. К сожалению, я очень бестолково прожила свою жизнь, многому училась и ничему не выучилась… - Увидев непритворное участие в глазах Туровцева, она ожесточилась: - Короче говоря, оранжереи разбомбило, и дирекция разрешила тем, кто хотел, разобрать самые ценные корни. Я делаю, что могу, но они все-таки гибнут. Им нужен дневной свет, а я с грехом пополам могу отопить только эту темную кухню…
- Теперь ясно, - сказал Митя.
- Имейте в виду, дрова у вас будут. На завтра я назначила разборку дровяных сараев. В них все равно нечего держать, да и пожарная инспекция требует. Доски наши - столбы ваши. По рукам?
- По рукам.
- Тогда застегнитесь и пойдем в первую.
«Первая» оказалась этажом выше «третьей», где жили художник и Катя. Такая причудливость квартирной нумерации привычна для коренных ленинградцев, но Митя был москвич, это его рассмешило и показалось хорошим предзнаменованием.
- Фонарик есть? - спросила Кречетова на площадке. - Зажигалка? Хуже. Ладно, светите.
Она вынула из противогазной сумки связку ключей и стала отпирать замки. Изнутри дверь была обита листовым железом, и Мите показалось, что он входит в несгораемый шкаф. Однако это была только кухня, и обставленная с большой любовью.
В следующей комнате пахло сыростью, мастикой для натирки полов, мебельным лаком.
- Маскировка здесь, кажется, в порядке, - сказала Кречетова, и по тому, как прозвучал ее голос, Митя догадался: комната большая. - Но при зажигалке вы не много увидите. Как можно быть таким растяпой? Подождите. - Она ощупью нашла газету и скрутила ее жгутом. - Зажгите. Так. Теперь держите. Господи, держит, как свечку в вербное воскресенье - так она у вас погаснет…