Дом душ

– Погодите. Нынче утром погода была очень приятна, воздух свеж; дул легкий ветерок, даже на этой угрюмой улице, и я решил пройтись. Пикадилли простиралась предо мной, чистая и ясная, солнце сверкало на проезжающих экипажах и трепещущих листочках парка. Все было радостным, мужчины и женщины смотрели на небо и улыбались, спеша по делам или навстречу удовольствиям, и ветер резвился так же безмятежно, как над лугами и цветущим дроком. Но я каким-то образом оторвался от жизнерадостной толпы и медленно побрел по тихой, унылой улочке, где не было ни солнца, ни воздуха, и немногочисленные пешеходы невольно замедляли шаг и застывали в нерешительности на углах и в подворотнях. Я шел и шел, почти не понимая, куда иду и что тут делаю, однако же меня, как иногда бывает, преследовало чувство, что нужно идти дальше, смутное ощущение какой-то неведомой цели. Я брел все дальше, успев обратить внимание, как мало народу в молочной, и подивиться несуразному нагромождению грошовых трубок, черного табака, леденцов, газет и листков с комическими куплетами, втиснутому в одну-единственную витрину. Меня внезапно пробрало холодом – и, пожалуй, именно это впервые дало мне знать, что я нашел искомое. Я оторвал взгляд от мостовой – передо мной была пыльная лавчонка с выцветшей до нечитаемости вывеской; красный кирпич двухсотлетней давности закоптился дочерна, и на стеклах скопились грязь и сажа бессчетных зим. Я увидел то, что мне было надо; но потребовалось, наверное, минут пять, прежде чем я сумел взять себя в руки, войти внутрь и спросить нужное ровным тоном, со спокойным лицом. Возможно, голос у меня все равно дрогнул, так как старик, что выполз из каморки в глубине лавки и принялся медленно ковыряться в своем товаре, посмотрел на меня странно, когда перевязывал сверток бечевкой. Я уплатил сколько спросили и остался стоять, прислонясь к прилавку, – я испытывал странное нежелание забрать покупку и уйти. Спросил, как идут дела, и узнал, что торговля нынче плоха и доходу почти не приносит; а впрочем, и улица стала совсем не та, с тех пор как изменилось движение, но это случилось еще лет сорок назад, «еще батюшка мой жив был», как выразился лавочник. Я наконец убрался оттуда и торопливо зашагал прочь – улочка и в самом деле была преунылая, и я был только рад вернуться к толпе и шуму. Хотите взглянуть на мое приобретение?

Остин ничего не ответил, только слегка кивнул; он по-прежнему был бледен и выглядел нездоровым. Вильерс выдвинул ящичек бамбукового столика и показал Остину длинную, свернутую кольцами веревку, новую и прочную. На одном ее конце была завязана скользящая петля.

– Пеньковая веревка, самая лучшая, – сказал Вильерс, – как раз такая, какую применяли в старину, как сказал мне лавочник. Ни единой джутовой нитки.

Остин стиснул зубы и воззрился на Вильерса, побелев сильнее прежнего.

– Нет, вы этого не сделаете! – пробормотал он наконец. – Вы не захотите обагрить руки кровью! Господи помилуй! – воскликнул он с внезапным жаром. – Вильерс, ведь вы же это не всерьез! Неужто вы и впрямь решитесь сделаться палачом?

– Ну что вы. Я предложу Хелен Воан выбор, и оставлю ее на пятнадцать минут в запертой комнате наедине с этой веревкой. Если, когда мы войдем, дело не будет сделано, я позову ближайшего полисмена. Только и всего.

– Мне надо идти. Я больше здесь не останусь; я этого не вынесу. Доброй ночи!

– Доброй ночи, Остин.

Дверь затворилась, но тотчас же открылась снова. На пороге стоял Остин, бледный и жуткий.

– Совсем позабыл, – сказал он, – мне ведь тоже нужно было вам кое-что рассказать. Я получил письмо от доктора Гардинга, из Буэнос-Айреса. Он пишет, что наблюдал Мейрика в течение трех недель перед смертью.

– И что же он пишет? Что погубило его в самом расцвете сил? Не лихорадка?

– Нет, не лихорадка. Если верить доктору, то был системный отказ всего организма, вероятно, вызванный неким сокрушительным потрясением. Однако он утверждает, что пациент ему ничего не говорил, и в результате возникли проблемы с лечением.

– И это все?

– Да. В конце письма доктор Гардинг добавляет: «Думаю, это все, что я могу сообщить о вашем злосчастном друге. В Буэнос-Айресе он прожил недолго и почти никого не знал, за исключением одной дамы, которая пользовалась не самой лучшей репутацией и с тех пор покинула город – миссис Воан».

VIII. Фрагменты

[Среди бумаг известного врача, доктора Роберта Мейтсона, проживавшего на Эшли-стрит близ Пикадилли и внезапно скончавшегося от апоплексического удара в начале 1892 года, был обнаружен листок, исписанный карандашными заметками. Заметки все на латыни, со множеством сокращений, и явно сделаны второпях. Расшифровать эту рукопись стоило немалого труда, а отдельные слова до сих пор не поддаются никаким усилиям специалистов. В правом уголке стоит дата, «XXV июля 1888». Далее следует перевод рукописи доктора Мейтсона].