Дом душ

Дайсон убедил умнейшего мистера Филлипса сопровождать его в одной из бесцельных прогулок, к которым сам весьма пристрастился. Начав из самого сердца Лондона, они направились на запад по мощеным улочкам и как раз покидали дальний пригород с его рядами домов из красного кирпича; вскоре недостроенная дорога закончилась, сменившись тихой тропой, и путники ступили под сень вязов. Желтый осенний солнечный свет, еще недавно озарявший безлюдную даль пригородной улицы, теперь просачивался сквозь кроны деревьев, от чего ковер из опавших листьев сиял, а лужи скопившейся дождевой воды поблескивали и переливались. На обширных пастбищах царили осенний покой и умиротворение в преддверии ветреной погоды, а вдали возлежал необъятный Лондон, прикрывшись вуалью из тумана; то и дело россыпью вспыхивали окна, на которые падали лучи, и мерцал высокий шпиль, а на раскинувшихся внизу улицах, остающихся в тени, бурлила жизнь. Дайсон и Филлипс молча шли мимо высоких живых изгородей, пока за поворотом не увидели полуразрушенные древние ворота, стоящие открытыми; на другом конце поросшей мхом подъездной дороги вырисовывались очертания особняка.

– Вот пример реликта, – сказал Дайсон. – Полагаю, ему немного осталось. Взгляните на эту изгородь из лавра, как же она отощала и одичала, внизу видны ее голые черные стволы; сам особняк, выкрашенный в желтый цвет, покрылся от сырости зелеными пятнами. Даже доска объявлений, сообщающая всем и каждому, что это место сдается в аренду, треснула и покосилась.

– Можем войти и осмотреться, – предложил Филлипс. – Не думаю, что там есть люди.

Они ступили на подъездную дорогу и неторопливо прошествовали к обломку былых времен. Особняк был большой и хаотичный, с изогнутыми крыльями по обе стороны, замысловатой крышей и пристройками, свидетельствующими о многочисленных переделках, осуществленных в разные периоды времени; у флигелей крыши были куполообразные, а сбоку от дома, как увидели визитеры, приблизившись, имелись еще конюшня, башенка с часами и колоколом, а также темные заросли угрюмых кедров. В этом пейзаже, полном характерных признаков распада, нашлось и контрастное пятно: солнце погружалось за горизонт позади рощицы вязов, от чего запад и юг были целиком охвачены пламенем; это зарево отражалось в верхних окнах особняка, и казалось, там смешиваются кровь и огонь. Перед желтым фасадом, испещренным, как подметил Дайсон, зелеными и черными гангренозными пятнами, простиралась некогда ухоженная лужайка, ныне безобразно заросшая: крапива, высокий щавель да прочие безыскусные сорняки соревновались друг с другом за место на бывших цветочных клумбах. Садовые вазы упали со своих постаментов, размещенных у тропинки, и разбились на осколки; повсюду – на самой лужайке, на дорожках – обильно распространился и размножился грибок, чье влажное слизистое тело выглядело россыпью гноящихся ран в самой земле. Посреди буйных сорняков высился заброшенный фонтан; его бордюр постепенно осыпался, превращаясь в пыль под воздействием процессов распада, а вода в чаше застоялась, и вместо цветущих лилий там простиралась зеленая пена; коррозия разъела бронзовую плоть стоявшего в самом центре Тритона с разбитой раковиной в руках.

– Здесь, – сказал Дайсон, – можно было бы произнести пафосную речь о разложении и смерти. Как будто сцену украсили символами распада; кедровый мрак и сумерки тяжело нависают над нами, и куда ни кинь взгляд, всюду бледность и сырость, даже воздух соответствует антуражу. Должен признаться, для меня этот заброшенный дом содержит тот же посыл, что и кладбище; я нахожу нечто возвышенное в одиноком Тритоне, застрявшем посреди водоема. Он – последний из богов; его все бросили, и вот он вспоминает плеск воды и сладость минувших дней.

– Мне чрезвычайно нравятся ваши размышления, – сказал Филлипс, – но осмелюсь заметить, что дверь не заперта.

– Тогда давайте войдем.

Через приоткрытую дверь они попали в заплесневелый холл и заглянули в помещение по соседству. Это была большая и длинная комната; дорогие узорчатые обои красного цвета сползали со стен целыми полосами, от сырости местами покрывшись черной плесенью; спустя столько лет древняя глина, смрадная сырая земля вновь поднялась, намереваясь расправиться со всеми результатами человеческого труда. На полу лежал толстый слой праха, а расписной потолок поблек, утратил яркие краски, и пятна сырости изуродовали резвящихся купидонов, словно кто-то перерисовал картину полностью. Амуры больше не гонялись притворно друг за другом, лишь делая вид, что хотят кого-то догнать и схватить за цветочную гирлянду; изображение казалось жестокой пародией на старый беспечный мир и его драгоценные условности, танец эротов превратился в Пляску смерти[151]; скопления черных пустул и опухших, гноящихся язв покрыли прекрасные конечности, на улыбчивых лицах проступили признаки разложения, а в волшебной крови кишели переносчики мерзкой заразы; притча о закваске в действии, и черви, пирующие в сердце розы.[152]