Дом без хозяина

Брезгот промолчал. Альберт внимательно смотрел на него. Брезгот начинал раздражать его. Он терпеть не мог, когда мужчина, расчувствовавшись, начнет, что называется, изливать душу. А Брезгот, судя по всему, готов заняться этим. Он смахивал сейчас на бродягу из фильма. Крупный план – хижина в джунглях, стволы, увитые лианами. Бродяга сидит на пороге. Обезьяна прыгает с ветки на ветку и швыряет бананами в бродягу. Бродяга швыряет в обезьяну пустой бутылкой из-под виски, и обезьяна с пронзительным визгом скрывается в густой листве. Потом дрожащими руками бродяга откупоривает новую бутылку виски и пьет из горлышка. В этот момент появляется другое действующее лицо, и бродяга начинает свой рассказ. Его собеседник – врач, или миссионер, или почтенный купец – призывает бродягу «начать новую жизнь». И тут-то, сделав чудовищный глоток, бродяга рычит сиплым голосом: «Новую жизнь?!» – и хохочет сатанинским смехом. Затем он все тем же сиплым голосом рассказывает длинную историю о женщине, которая «довела его до жизни такой». Сиплый голос, наплыв. Крупным планом – удивленное лицо врача, миссионера или почтенного купца. И чем меньше виски остается в бутылке, чем грубее становится голос бродяги, тем ближе конец фильма.

Однако Брезгот все еще молчал, хотя выпил уже шесть рюмок подряд и изрядно осип. Внезапно он встал, пересек комнату и, остановившись у окна между письменным столом и кроватью, стал задумчиво теребить розовую занавеску. Теперь он уж не походил на бродягу, это был умный, обаятельный герой из отлично заснятого, сделанного по отличному сценарию фильма. Именно в такой позе герои подобных фильмов, впав в сентиментальное настроение, стоят у окна, собираясь излить пред кем-нибудь душу.

Альберт наполнил рюмку и решил покориться своей участи. Мальчика все еще не было, – это беспокоило его. Брезготу волноваться нечего. Мужчины такого типа всегда нравились Нелле: «умное и мужественное лицо», небрежно одет. Правда, сейчас момент неподходящий, но надо полагать, что настроение у нее вскоре изменится. На Неллу иногда находило. Ежегодно на какое-то время она увлекалась общением с умными и образованными монахами, подолгу беседовала с ними о религии. Эти беседы, чарующие и чувственные, проходили обычно в большой светлой комнате у камина за бутылкой хорошего вина, к которому подавались особые сорта печенья. Хорошие картины современных художников создавали необходимый фон. Нелла наслаждалась обществом красавцев-монахов с пылающими глазами. По сравнению со всеми прочими монахи имели одно преимущество. В своих сутанах они выглядели гораздо умней и значительней, чем это было на самом деле.

Альберт улыбнулся. Он подумал о том, что очень привязан к Нелле и с радостью ждет ее возвращения.

– Хорошо тебе улыбаться, – донесся от окна голос Брезгота, – а я места себе не нахожу. Я, пожалуй, примирился бы с ролью безнадежно влюбленного, если бы не встретил ее сегодня утром…

– Ты видел, как она уезжала?

– Да, с одним типом, которого я терпеть не могу. Я возненавидел его уже до того, как встретил их вместе.

– Кто он? – машинально спросил Альберт, чувствуя, что Брезгот не может обойтись без собеседника.

– Это некий Гезелер, – со злостью сказал Брезгот. – Ты его знаешь?

– Нет.

Прежде одно это имя вызывало у Альберта лютую ненависть. Но сейчас он лишь вздрогнул… Ему вдруг стало ясно, на что намекала Нелла, говоря о «задуманном деле».

– Нет, ты все-таки знаешь его, – сказал Брезгот и опять подошел к столу.

По его лицу Альберт понял, как выглядел он сам, когда услышал имя Гезелера.

– Не совсем так. Я знал в свое время некоего Гезелера – ужасную сволочь.

– В том, что он сволочь, я не сомневаюсь, – сказал Брезгот.

– Чем он занимается? – спросил Альберт.

– Какая-то скотина из католиков. Промышляет по части культуры. Вот уже три недели, как он подвизается в редакции «Вестника».

– Спасибо за комплимент, – сказал Альберт, – я, между прочим, тоже католик.

– Очень жаль, – сказал Брезгот, – то есть тебя жаль, конечно. Своих слов я назад не беру. Так или иначе – он скотина. А тот Гезелер, которого ты знал, что он тебе сделал?

Альберт встал. Они поменялись ролями. Теперь уже Альберту, остановившемуся у окна, предстояло разыграть роль бродяги или обаятельного героя, который, не теряя самообладания, собирается излить душу. Оставалось лишь снять его крупным планом.

Впрочем, Альберт искренне сочувствовал Брезготу, меланхолично ковырявшему спичкой в зубах, но мысль о мальчике, который все еще не возвращался, не давала ему покоя. Для него было мукой снова рассказывать эту историю, столько раз уже рассказанную. Ему казалось, что от частого повторения она стерлась, износилась до неузнаваемости. Он рассказывал ее матери Неллы, самой Нелле, а в первые годы после войны и маленькому Мартину. Но в последнее время мальчик почему-то не просил его об этом.

– Ну, выкладывай, – сказал Брезгот.