Дом Аниты

Ее мужской костюм классического покроя помят, пиджак перекособочило, и она придерживает юбку, стараясь прикрыть наготу. Следом за ней идет мисс Поланитцер в соблазнительной голубенькой ночнушке и «лодочках» с серебряной строчкой. У нее на груди скрещиваются несколько золотых цепочек с желтыми звездами Давида на концах.

Они шагают в Антре: я стою на посту, а рядом по-прежнему живописной группой размещается семья из Румбулы. Если бы в Заведении не слышался непрерывный протестующий вой сирен, а с улицы не доносилась прерывистая стрельба, возможно, облик мисс Поланитцер возбудил бы меня, хоть она и еврейка.

Обеим в нос ударяет вонь. Мисс Поланитцер бросает один-единственный взгляд на источник запаха, и на ее лице отражается ужас. Она пятится, разворачивается и убегает, путаясь в золотых цепочках, ретируется в кабинет Аниты и спасается в своем шкафу.

Но Госпожа Анита — крепкий орешек. Она ступает в Антре, зажав нос, но широко открыв глаза. Так широко, что кажется, будто она напугана. Тем не менее, ведет она себя по-прежнему властно.

— Ну и вонища! Как можно настолько опуститься и так вонять? Бобби, отведи их в ванную для прислуги и продезинфицируй{144}. Вымой и отдрай карболкой! Разбуди остальных слуг, этих дармоедов, пусть тебе помогут!

Похоже, к Аните вернулось суровое офицерское самообладание, хотя ее полные обнаженные груди дрожат в тревоге.

— Но, Госпожа, с вашего любезного позволения… — Я взял себя в руки. Стою в позе: прямой, как струна, ладони на заднице. — Этот запах никуда не денется, сколько ни поливай и ни скреби этих людей. Его не смыть, моя Госпожа. Он останется с ними на веки вечные… Но если вы снисходительно измените свое отношение к этим людям (при всем уважении, моя Госпожа), их запах покажется вам райским эликсиром!

— Что за идиотская, старозаветная, романтическая чушь?! — восклицает в ответ Госпожа Анита. — Долой эту дилетантскую бесхребетность! — Ее красивые груди раскачиваются, как церковные колокола{145}. — Эти пережитки прошлого нужно отправить туда, где им место, — в современном Искусстве, но не в Жизни. Я не допущу скатывания в Средневековье!

Речь ее обрывается: Анита вынуждена прикрыть рот и нос обеими руками. Поэтому юбка падает, и Анита остается в чем мать родила.

Как она прекрасна в своей невинной наготе! Я никогда не видел свою Госпожу такой беззащитной и женственной. Она похожа на греческую статую, высеченную из жемчужно-белого мрамора{146}.

— Помнишь, Бобби, как благотворно пахла мужская скульптура у меня в шкафу? Она до сих пор не завонялась.

С улицы доносится артиллерийская стрельба — среди пулеметных очередей слышатся даже пушечные залпы.

— Эти люди — желанные гости, Бобби. Они сокровища Искусства. Вскоре у них не будет ни малейшего запаха, кроме музейного.

Она тараторит приказания:

— Всех расселить по шкафам. Девушка может остаться с ребенком. Солдат — с бабушкой: она старая и неопрятная. Обязательно проследить за тем, чтобы женщина средних лет жила одна. Ее все время запирать на засов{147}. Разойдись!

После этого Анита поднимает с пола юбку и стремглав выбегает, плотно прикрывая рот и зажимая нос.

Разбудив Фрица и Ганса и передав им распоряжения Аниты, я направляюсь в душ. Надо тщательно смыть с себя все следы запаха странников.

Поразительно, насколько я пропитался этим смрадом. Несколько раз помылся — и все равно замечаю на себе вонь.

Если она не выветрится, что скажет Анита?

Возможно, отправит меня в шкаф к девушке с ребенком.

Смотрю на себя в зеркало. Удивительно: я выгляжу намного веселее обычного. Сегодня можно даже не бриться.

Вот только между бровями появилось коричневато-красное пятно. Размером с полдоллара. Я тычу вмятину пальцем. Кость под кожей рассыпалась в порошок, я давлю сильнее и нащупываю свои мозги — вязкие, но целехонькие.

Не больно ни капельки. Я уверен, рана скоро зарастет.

Из каморок, где разместили семью из Румбулы, негромко доносятся еврейские и русские песни.

50. Еврей выходит из шкафа

Стучусь в кабинет Аниты:

— Ничего не желаете, барышни?

Ко мне бросается мисс Поланитцер:

— Да-да-да, тебя! Я просто млею от твоей бычьей фигуры! Меня прет от твоего коровьего взгляда. С тобой я так расслабляюсь… Знаешь, Анита, у меня в кухне на стенах всегда висели шелкографии с коровами{148}. Когда надоедали, я их меняла. Можно мне портрет этого раба? Пусть он стоит на четвереньках и жует траву.

Когда обо мне так говорят, по спине бегут мурашки. Подобные беседы меня возбуждают. Сначала сердце трепещет от страха. Затем я твердею, как камень, всем телом, хотя, признаться, кое-где оно уже обвисает.

— Послушай, — глумится надо мной мисс Поланитцер, — ты у нас коровка или бычок? Или ты вообще никто? Небось, у тебя и не встает уже? Можно взглянуть?

Но тут ход ее мыслей внезапно меняется:

— Извини, Анита, мне нужно позвонить.