Дом Аниты

Они ему прекрасно знакомы. Он бы погиб без молока, которое я вливала ему в рот (от слабости он, бедняжка, не мог ни сосать, ни глотать!). Драгоценное молоко ручейками стекало по его изможденному лицу и впитывалось в снег… Я чувствовала себя доброй и жадной: запасы молока иссякали, мороз стоял невыносимый, даже для собаки. Снег и ничего, кроме снега. Да я и сама по многу дней не видала миски с баландой.

Он должен это помнить и на сей раз обязан помочь МНЕ!

Овчарка заходится свирепым лаем и натягивает цепь. Тогда я, естественно, развязываю узел на паркометре, и собака срывается с места.

Никаких, значит, прощаний, никаких слез. Она пускается бегом, гремя и скрежеща цепью по бетонному тротуару. Через пустой проспект мчится прямиком к русским танкам.

Танкисты стоят в открытых башнях своих машин и осматривают окрестности в бинокль. Собака останавливается перед ближайшим танком и лает на солдата. Она распластывается передом по земле и вытягивает лапы. Такой лай и такая поза означают, что она чего-то хочет, надо обратить на нее внимание. Затем овчарка пытается запрыгнуть на стального коня, но безуспешно.

Танкист смеется: до него дошло. Он тянется за собакой, чуть не вываливаясь из башни. Хватает овчарку за плечи и поднимает, гордо держит тяжелую ношу в сильных руках. Наблюдатели аплодируют этому акробатическому трюку. Собака пыхтит, смеется и лижет солдату лицо. Затем оба исчезают в люке.

Затем происходит нечто — до того внезапно, что почти и незаметно. Наш Иван-Молотобоец, этот огромный детина в синем комбинезоне, перебегает проспект примерно по следам собаки.

Он гонится за ней? Пытается поймать? Или тоже хочет укрыться в недрах стального коня?

Иван подбегает к первому танку и что-то кричит — некий пароль, которого я не понимаю. Видимо, солдат в башне тоже. Затем Иван пытается влезть на огромный бок танка, но башня с лязгом захлопывается.

Прямо в русского целится дуло пулемета, поворачиваясь то вправо, то влево, но оставаясь на уровне сердца. Со стороны кажется, будто Иван препирается со стальной башней, размахивая руками и что-то восклицая, а дуло покачивается из стороны в сторону, словно говоря: «НЕТ!»

Молотобоец смиряется с этим вердиктом. Он слезает с танка, ковыляет обратно к нам и плюхается наземь на углу. Я подбегаю к нему и опускаюсь на колени:

— Джон, Иван! — успокаиваю я. — Тот, кто захлопнул крышку, всего-навсего солдатик. Он сам не ведает, что творит. Правила, понимаешь? Ты еще сможешь обрести свою стальную свободу!

Иван вздыхает и дрожит, словно оправляясь от приступа смертельной болезни{142}. По его щекам текут слезы, и он говорит как бы про себя:

— Не-не, я знаю, они не хочут меня! Они возьми собаку скучая по дому, но они не возьми меня! — Он сгибается пополам и обхватывает руками голову. — А ну их au diable{143}, месье Боб! — Иван поднимает заплаканное лицо и смотрит на меня в упор: — Я езжай только туда, где меня хочут!

Помолчав, он лукаво добавляет:

— Может, в Израиль? Мой дед был еврей. Но мы же все евреи, дети Иисуса, или нет? Это странно… — Он сдерживает поток слез, но вздыхает: — Нет места! Ну так оставаюсь, где меня хочут — в Америке!

По проспекту к нам долетает далекий приглушенный стук: цок-цок-цок. Все взоры обращаются к Коламбус-Сёркл, но ничего не видно. Потом из переулка выезжает повозка. Не элегантная карета для туристов, а та, что перевозит грузы, и в нее запряжена старая и тощая серая кляча.

На этой антикварной рухляди восседает чернобородый извозчик, закутанный в кучу пальто, будто на дворе лютая зима. Вероятно, он весь взопрел. Рядом сидит осанистый господин в обычной одежде, если не считать роскошной широкополой норковой шапки.

Сначала слышится шепот, а затем толпу одолевает веселый смех. Господи, да это же Бухенвальд — раввин с развевающимися на ветру рыжими бакенбардами! Его не переместили, не депортировали — слава богу, он все еще с нами! Я радостно выбегаю на середину улицы его приветствовать.

Извозчик натягивает удила, и повозка едет вдоль тротуара, где сидит и плачет Иван-Молотобоец. Оба седока спускаются и помогают несчастному, убитому горем парню взобраться на повозку. Все они явно друг с другом знакомы. Затем колченогая старая кляча продолжает путь.

55. Вонь

Анита выходит из Большого Белого зала, где глаза бесчисленных окон отражают едва взошедшее солнце. Небоскребы купаются в кровавой утренней заре… а моя Госпожа идет босиком.