Дом 4, корпус «Б»

Прислонившись к стене машинного отделения, Файоло, Олдрих Файтак, и Голландец, Бела Блажейова, стояли щека к щеке, плечо к плечу, бок о бок; длинная Бела стояла, немного расставив ноги, а Файоло обвил вокруг ее икры в черном крепсилоновом чулке свою худую ногу в узкой серо-голубой штанине. Так опираясь и поддерживая друг друга, они наблюдали затмение, хотя порой из опустившегося и поредевшего моря тумана, о котором говорил Файоло, подымалась туча и, словно занавесью, застила солнце. Файоло радовался, что Бела прогнала неприятное ощущение одиночества, а Бела думала о тускнеющем, убывающем свете. Она чувствовала, что и в ней тоже что-то исчезает, какая-то неприятная, холодная застенчивость перед Файоло. Затмение — это сила… На него можно сослаться дома, в школе… Что-то вроде этого пришло на ум и Файоло, и он тоже начал рассуждать. Дома он сослался на затмение, и матери самой пришлось пойти в магазин. Она пошла, а ей это тяжело, бедняге, пожалел он, но ведь могла бы и подождать. Мир не рухнет, если дома час-другой не будет буханки хлеба, овощей, картошки и килограмма любого, пусть даже мороженого мяса… Он ведь сказал ей, что после десяти, когда солнце станет опять круглое как бублик, он сбегает за провиантом. Провиант — это слово ее немножко сердит, но кто виноват, что люди устроили две распрекрасные мировые войны, что армии то и дело сокрушают земной шарик… А чтобы они могли это делать успешно, рассуждал Файоло, им нужно хорошо питаться! От таких вещей во все стороны летит грязь, брызнуло и на пирожное «наполеон» — потому «наполеон» у них дома тоже называется провиантом… Мама никак не хочет этого понять, убедить ее невозможно, отсталая она. А ведь с матерью и с отцом можно жить в мире, лишь соблюдая джентльменский договор: ты мне, я тебе, но разумно, дорогой мой отец, разумно, милая моя мама! Сын не для того, чтобы только слушаться, отец и мать не только для того, чтобы приказывать, надо — не надо… Файоло ощутил щекой гладкую нежную щеку Белы, своим боком — мягкий податливый бок, плечо Белы поддалось под его твердым, мужским плечом — и Файоло твердой упругой икрой прижал ее поддающуюся икру, обтянутую черным крепсилоновым чулком. Ай да солнце, елки зеленые, подумал Файоло. Вот это округлость! Натягивает на округлость черный крепсилоновый чулок! — усмехнулся он, выставив вперед нижнюю челюсть и оскалив нижние зубы.

— Бела!

— Ну!

— Голландец!

— Вот так-то лучше!

— Солнце и в самом деле откалывает номера — пыжится, натягивает на свою округлость черные трусики.

— Файоло, ты…

— Что надо, да?!

— Высший класс!

Потянуло легким ветерком, потом ветерком посильнее, на крыше корпуса 4 «Б» он качнул антенны, черные плоские провода, взлохматил двух воробьев, сидевших за трубой. Ветер принес тяжелый угольный дым, закружил его вокруг будки машинного отделения, потом пригнал с недалекой стройки желтоватую пыль.

— А ты, Голландец, знаешь кто?

— Что, тоже высший класс? — не сразу отозвалась Бела.

— Щека у тебя, знаешь что?

— Ну?

— Как эдельвейс.

Бела дернула плечом.

— Нет, не понимаешь, нежная такая, гладкая.

Она дернула плечом снова, улыбнулась.

— Когда я был в Беланских Татрах на Глупом, я там нашел такой нежный эдельвейс, чистый бархат, велюр.

Брат Белы, Мило Блажей, нетерпеливо ждал дома у окна и смотрел в квартиру первого этажа на другой стороне узкой Смарагдовой улицы, где старая женщина, открыв окна, взбивала перины и раскладывала их на столе, по стульям и креслам. В руке Мило держал закопченное стекло и не мог понять, что есть люди, которых совершенно не интересует это почти полное солнечное затмение. Может, некому было рассказать ей, что сейчас произойдет, а может, она и знает, да не обращает внимания — мало ли что на свете бывает, ей какое дело! Мило пристально смотрел, как старуха сует подушки в окно. Вот бы Бела была вроде нее! — подумал он. Плюнула на затмение и вернулась с крыши домой!.. Он боялся, что лунная тень уйдет и все кончится. Беспомощно посмотрел на черное стекло в руке.

— Как погода?

— Хорошая, мама!

— И солнце светит?

— Пока да, но свет уже слабеет.

— Слабеет, в самом деле?

— Да, слабеет.

— Мило, а как там, на улице? Расскажи мне! Я когда-то слыхала, что, когда вот такое затмение, свет становится серым, потом желтым, затем фиолетовым, а по земле, по стенам, бродят какие-то тени.

Мило взглянул в окна на другой стороне Смарагдовой улицы и повернулся к матери.

Она сидела у столика, выпрямившись, как будто вот-вот хотела подняться, уйти и взяться за работу.

— Нет, мама, — сказал он. — Ничего такого я не вижу.

Он опять повернулся к окну, посмотрел на разложенные перины.

— Ничего, мама, только везде как-то серо. — Улыбнулся при виде белой простыни, на которой темнело продолговатое коричневое пятно. Там тоже, наверно, был фантастический протуберанец!

— Но затмение еще не дошло до кульминации, правда?

— Да что ты, мама! Конечно, нет. Куда там! Сейчас половина девятого, а кульминация наступит только без десяти девять… — Он взглянул на мать.

Она сидела у столика, все так же выпрямившись, и тихо постукивала своими белыми пальцами.