Дом 4, корпус «Б»

Оттуда все будет видно, если погода улучшится, думал Мило Блажей, сидя над учебником истории с кусочком закопченного стекла в руках. Только бы прояснилось… Он представил дом в высоту, если подняться еще на четыре этажа, на большую плоскую крышу. Забраться проще простого: на балконе верхнего этажа есть железная лестница на крышу. Она хоть и ржавая, но выдержит, и ведет прямо наверх, туда, где целый лес телевизионных антенн, крепящих их проводов, отдушины, трубы, машинное отделение лифта, вот там-то было бы в самый раз… Но еще лучше… Если бы… Он смутно представил себе, какое счастье быть где-то с астрономической экспедицией, ощутить древний животный страх, что солнце исчезнет, а с ним — всяческая жизнь, побороть этот страх как проявление глупости и встать под ясным небом, меняющим цвета от желтого до фиолетового и темно-синего, увидеть днем сияющую Венеру и другие более крупные звезды, которые в это время окажутся на небе, почувствовать, как в желто-серых сумерках падает температура. Мило вдруг позавидовал людям, для которых огромное счастье заключено в наблюдении за сверкающей серебристой солнечной короной и ярко-красными протуберанцами. Вот бы… Но может, когда-нибудь… Он сам не знал что, но перед ним забрезжила какая-то неясная, манящая надежда. Говорят, что, когда солнце появляется снова, тогда астрономы и те, которые их окружают, вопят от радости, что солнце вернулось, не исчезло где-то во вселенной… Глаза Мило перебежали с закопченного стекла на текст в учебнике истории: «В первой половине XVI века была изобретена ножная прялка, и в конце XVI века была изобретена прял…» — Мило перепутал строчки — «…в конце XVI века усовершенствовали ткацкий станок. Тем самым было облегчено и ускорено производство тканей». Господи, какой бред! Ясно, что не замедлено… Он подпрыгнул на диване, улыбнулся, посмотрел на Белу.

Бела крутила в руке «оглобельку» очков, закопченных и приготовленных для наблюдения за солнцем.

Отец из деревни, подумал Мило, он и на очках видит оглобли. Он заметил, что Беле не сидится на месте, она еще беспокойнее, чем он. Дергается, как овца перед затмением солнца.

Бела действительно дергалась, она облокачивалась то на правый, то на левый локоть, потом подпрыгнула на стуле, поднялась и расправила обеими руками юбку. Ей было очень жалко, что погода не задалась. То и дело она поглядывала в окно.

На улице было серо, серые стены, нигде ни единого пятнышка желтоватого, веселого и бодрящего солнечного света (стареющего, как говорили у Блажейов в последние дни).

Бела мысленно осмотрела себя, но не с головы до ног, а наоборот — от серых туфелек и черных крепсилоновых чулок, от клетчатой юбки и серой блузки поднялась выше, к лицу и волосам. Если бы мама только знала, что она ходит в черных крепсилоновых чулках… Но она не знает, не видит… Как случилось, что Мило еще не выдал ее? Еще не проболтался… Отец тоже смолчал, и все удалось сохранить в тайне. У мамы-то взгляды допотопные… И опять ей стало досадно, что погода нехороша, и подумалось, что было бы очень странно, если бы она в такой сумрачный день полезла на крышу, утыканную целым лесом антенн… А как туда лезть? Она была там один раз с отцом, упросила его, когда ставили телевизионную антенну. Это же курам на смех — забираться куда-то смотреть в ничто и ничего не видеть.

Ее мать Стана уже примирилась с тем, что муж каждый день уходит на работу, бывает там до семи часов и не сделал исключения даже для такого дня, как пятнадцатое февраля, дня солнечного затмения — говорят, почти полного. Она улыбнулась. Ей представилось огромное яркое солнце, на которое опускается, обрушивается черное жалюзи. Так, конечно, не бывает, так не будет — на солнце наползет тень в виде темного, черного круга. Она убеждала себя в этом, уговаривала, но ей все более явственно представлялся сияющий солнечный шар, пересеченный черными ровными полосами, как будто кто-то опустил на него жалюзи. Она встряхнулась.

— Который час?

— Без двадцати восемь.

— Ой! — выкрикнул Мило.

— Без восемнадцати начнется!

— Да, — сказала Бела. — Мама!

— Погода хорошая?

Дети не ответили.

— Солнце есть?

— Нет, мама.

Пани Блажейова медленно и осторожно прошла через комнату, нащупала и осторожно села в кресло, обитое ворсистой тканью.

— Как жаль, что погода плохая.

Ее слова причинили Мило боль. Мама не видит и огорчается за них? Плохая погода — ведь это только для них, не для нее. Но он тут же возразил себе: чушь… Ему стало обидно. Чушь, чепуховина, но выходит, что чушь — это все новое, неизвестное, странное, особенное, выходит, что чепуха и то, что мама думает о них, желает им, чтобы погода была хорошая, чтобы небо прояснилось и они увидели бы то, чего не увидишь вот так, запросто — почти полное солнечное затмение. В свое время будет у нас и полное, подумал Мило, но, говорят, случится это одиннадцатого августа тысяча девятьсот девяносто девятого года, через сколько же это лет? — через тридцать восемь. Ему тогда будет пятьдесят.