Дом 4, корпус «Б»

Пани Стана, его жена, минутку постояла в передней. Каштановые волосы, белое лицо, углы губ слегка опущены, нервные тонкие пальцы водят по коричневой, с редкими зелеными узелками юбке. Потом оторвались и побежали вверх, к серо-коричневой блузке, потом опять вниз, к юбке. Стана повернулась туда, где чувствовала комнату. Дети там, готовят уроки. Сегодня все встали рано, наверное, из-за затмения. Почему он ушел? Неужели не мог остаться? Плохо, когда человек не видит. Иногда это ох как плохо. Она опять подумала о муже и его словах, что свет начнет отступать и потом опять вернется. Может быть, он ушел так рано, чтобы не рассказывать ей ничего об этом убывающем и возвращающемся свете? Слепому худо, очень, очень худо. Не потому даже, что он не видит, но люди такие вежливые, такие осторожные, каждый слово сказать боится, как бы не обидеть, не затронуть слепого. Собственный муж осторожничает, дети тоже научились у него, привыкли — как он — избегать в разговоре упоминаний о свете, темноте и красках. Муж выводит ее гулять, когда хорошая погода, они ходят по улицам, иной раз мимо магазинов, гуляют то днем, то ночью, и он рассказывает ей, что происходит на улицах, что выставлено в витринах, но обо всем рассказывает каким-то не своим, тусклым, неискренним голосом… В его рассказе все какое-то серое — ткани, неоновые рекламы. Только когда говорит о межпланетной станции, которая летит к Венере, в его словах появляется словно бы немного солнечного света, сияния, а так — все серое. И телевизионные передачи, хотя он старается приукрасить их, да так, что дети начинают над ним хохотать. Наверное, и правда надо купить еще один телевизор, поставить его, чтобы дети не злились. Неужели у него не нашлось бы слов рассказать немного об исчезающем и прибывающем свете солнца, только о настоящем свете и настоящем блеске? Сиянии? Может, он и спешил, чтобы ничего не рассказывать ей об этом. Тут уж не отговориться тем, что-де солнце испорчено, что оно не работает, как иногда говорит про телевизор. Может, он сам его и ломает? Нет, конечно нет, дети бы узнали, они бы заметили… Просто телевизор — организм более нежный, чем человек…

— Который час, дети?

— Пятнадцать минут восьмого.

— Восемь минут восьмого.

Шестнадцатилетняя долговязая Бела и одиннадцатилетний коренастый Мило готовили уроки — Мило за маленьким столиком, Бела за большим. Мило смотрел не столько в книгу, сколько на кусок закопченного над свечкой стекла, Бела держала темные очки, тоже закопченные, потому что отец сказал ей, что солнце будет светить тем резче и контрастнее, чем меньше серпик от него останется.

— Погода хорошая?

— Нет, мама.

— Облачно.

— Может, еще прояснится?

— Вряд ли.

— Скорее всего, нет, мама.

Пани Блажейова повернулась к двери, ведущей на кухню, вошла в нее и медленно и осторожно принялась убирать со стола остатки завтрака: булочку, кусок хлеба, масло, пустые тарелки и чашки.

Утро было пасмурным, особенно между седьмым и восьмым часом — до семи на совершенно ясном небе сияло солнце, а к семи как раз там, где должно было быть затмение, небо затянуло тяжелыми темными тучами. Ветер гнал их с востока на запад, горизонт затянуло туманом, туман покрыл деревья, лес и небо на такую высоту, что солнце нельзя было увидеть ни в окно, ни с крыши, ни со строительных лесов. Бурые, темные тучи наползали на синеву небосвода, липли к ней лохматыми лоскутами, старались закрыть всю.