Долина Иссы

Ромуальд нечасто приезжал в костел — в такие дни после мессы он заходил в усадьбу, — зато Барбарку Томаш встречал каждое воскресенье. Она молилась по толстому молитвеннику, на спину ей спускался треугольный край платка, и тогда она не смущала его так, как в Боркунах. Вообще костел отличается тем, что всё в нем перестает быть опасным, даже Домчо, чьи растрепанные волосы Томаш иногда замечал в толпе мужчин. Костел не рождал в нем протеста, однако вызывал некоторую озабоченность. Томаш считал, что во время службы чувства человека должны возноситься к Богу, а если нет, то такое участие — сплошной обман. Он не хотел обманывать, прикрывал глаза и старался улетать мыслями высоко — сквозь крышу, в самое небо, но ничего не получалось. Бог был как воздух, и любой. Его образ мгновенно рассеивался. Зато упорно возникало приземленное желание разглядывать людей вокруг: кто как одет и у кого какое выражение лица. Или, если он воспарял и мчался в поднебесье, то лишь затем, чтобы поставить себя на место Бога и самому смотреть сверху на костел и всех собравшихся в нем. Крыша тогда прозрачная и одежда прозрачная, люди стоят на коленях, а все их срамные части тела на виду, хоть они и скрывают их друг от друга. То, что у них в головах, тоже открывается, можно протянуть с неба свои огромные пальцы и схватить одного или другого, положить на ладонь и разглядывать, как он там шевелится. С такими мечтами он боролся, но они появлялись всякий раз, как он отправлялся в полет к небесным сферам.

Книга о первых христианах и Нероне (том самом, который делал из них живые факелы на рисунке в дедушкиной комнате) потрясла Томаша до глубины души. Ее влиянию следует приписать и сон о чистоте. Он стоял на арене римского цирка в толпе христиан. Они пели песню, и слезы текли по его лицу. Но это были слезы блаженства, ибо, добровольно идя на муки, он был так добродетелен, так внутренне очищен, что весь превращался в эту реку без преград. Когда-то давно (это случилось только раз) по распоряжению бабки его выпороли за какую-то серьезную провинность. Антонина держала его, а один из батраков бил розгой по голому заду. Несмотря на рев, об этой операции у него остались самые лучшие воспоминания. Легкость на душе, радость, искупление вины и такие же слезы счастья, полноты, как в этом сне о смерти.

Львы приближаются. Их зубастые пасти уже совсем рядом, клыки вонзаются в его тело, льется кровь, но он не испытывает страха — лишь свет и соединение с Благом навеки.

Однако это во сне. А наяву он в ту же неделю устроил страшный скандал Хелене. У него пропала книга в черной обложке, с пожелтевших страниц которой он переписывал латинские названия птиц. Он искал ее всюду, приставал к взрослым, спрашивая, не брали ли они, но никто ничего не знал. Куда она девалась? Наконец он случайно обнаружил ее в комнате, где среди рассыпанных на полотне семян и груд шерсти спала Хелена. Но в каком месте! У точеной ножки кровати не хватало одного кружка, и вместо него она подложила книгу. Томаш с криком грозил Хелене кулаками, а она удивлялась, что это на него нашло и из-за чего весь сыр-бор. Идиотка! Для нее, разумеется, не имело значения, книга или кирпич; никакие звери и птицы ее не интересовали — она не могла отличить даже воробья от овсянки. Филином она занялась, да, — но лишь потому, что за него давали деньги. А если она якобы внимательно слушала, чту Ромуальд рассказывал об охоте, то врала немилосердно и лишь притворялась, чтобы крутить роман. Холодное презрение. Не по-христиански это — питать к ближним такие чувства. Но Томаш не задавался подобными вопросами. Презрение к Хелене подсказывало ему разные идеи, как ее наказать — не только за это преступление, но и вообще за глупость. Например, насобирать волчьих ягод и подсыпать ей в суп. Однако кругом снег, зима, яду достать негде, и через несколько дней ненависть пошла на убыль. А впрочем, если уж она такая, какая есть, — слепая ко всему, что достойно любви, — то не стоит даже утруждать себя ее отравлением; нечего ею заниматься.