Долина Иссы

Однако, согласно недавней реформе, всё, что превышало восемьдесят гектаров, подлежало парцелляции и разделу между безземельными крестьянами — с таким низким возмещением владельцу, что оно практически не имело значения. И все же Сурконт (или его заботившаяся о своих интересах дочь) нашел средство защиты. Если земельные владения разделены между членами семьи, которые построили себе дома и хозяйствуют самостоятельно, каждый из них может сохранить по восемьдесят гектаров. Сурконт решил заткнуть правительству глотку тридцатью гектарами спорных пастбищ, а остальные 158,4 га разделить между собой и Хеленой. Да, но дата! В законе ясно сказано, что после определенной даты все разделы недействительны. Чтобы прикрыть глаза на эту мелкую неточность и вписать в книги — якобы по ошибке — более раннюю дату раздела, чиновники должны оказать любезность. Они, в свою очередь, не остаются равнодушными к услугам, которые оказывает им Сурконт. Именно этого он и добивался.

И еще одна загвоздка — лес. По закону все леса переходят в собственность государства, поэтому пришлось записать лес как луга. Тут уж все зависит от того, куда посмотрят таксаторы: вниз, или поднимут глаза на странную траву, чьи стебли не в состоянии обхватить мужчина. Впрочем, настоящего старого дубняка осталось немного — в основном тенистые рощи из молодых грабов, несколько ельников и много сырых выкорчеванных участков. Однако весь этот клочок земли граничил с государственным лесом, растянувшимся на десятки километров, — это увеличивало опасность.

Два хозяйства — его и Хелены. Надо придумать, где будет находиться второе. И тут, совершенно неожиданно, на выручку приходил Бальтазар. Никакой расчет не двигал Сурконтом, когда он разрешал Бальтазару делать все, чего тот ни пожелает. Это был не расчет, а слабость к пареньку (посмотрите на него, и вы сразу поймете, что и в тридцать, и в сорок лет он остается пареньком). И вот теперь дом лесника и постройки вокруг него приходились очень кстати: в документах можно будет написать, что у Хелены отдельное хозяйство.

Так, в общих чертах, обстояли дела. Лучший сорт пива и душистая настойка на девяти лесных травах появлялись на столе всякий раз, когда в избу Бальтазара ненадолго заглядывала Хелена Юхневич, но он пристально следил за ней, как всегда скаля зубы в добродушной улыбке. Разве он ее не знал? Сладенько, будто невзначай, заглядывала она то в коровник, то в свирон. С такой противно иметь дело.

Некоторые считают, что черт — не более чем галлюцинация, следствие внутренних страданий. Если они предпочитают так думать, то мир тем более должен казаться им малопонятным — ведь ни у каких других живых существ, кроме человека, таких галлюцинаций не бывает. Допустим, маленькое созданьице, которое иногда разгуливало вприпрыжку вдоль следов пролитого пива, размазанного по столу пальцем Бальтазара, своим существованием было обязано пьянству. Но это ровным счетом ничего не объясняет. Случались дни, когда к Бальтазару возвращалась былая радость, он посвистывал за плугом — и вдруг внутри толчок, предвещающий приближение ужаса. Всего несколько шагов за предначертанный ему круг — и вот уже неизвестная, сторонняя сила загоняет его обратно. Именно сторонняя. Свои страдания он ощущал отнюдь не как часть самого себя — сам, в глубине души, он наверняка по-прежнему оставался чистой радостью. То, что на него нападало, окружало извне. Ужас охватывал его потому, что тонкость и острота суждений, которые он высказывал в состоянии отчаянья, не вытекали из его возможностей. Его поражала сверхчеловеческая ясность видения. Собственная нелепость Бальтазара тоже была частью этих рассуждений — на ней и играл мучитель.

— Ну так что же, Бальтазар, — говорил он. — Жизнь одна. Миллионы людей занимаются миллионами разных дел, а у тебя — Сурконт, Хелена Юхневич, земля, тот, хм, случай с ружьем. Мелко все это. И почему это дано именно тебе? Ты мог бы упасть, как звезда, — тут или там. Тебя угораздило здесь. И уже никогда не родиться тебе заново.

— Раввин говорил правду.

— Правду? Однако ты кусаешь кулаки и оттого, что Юхневичиха тебя выгонит, и от злости на самого себя, что кусаешь кулаки. Вроде бы и соглашаешься жить своей судьбой, и не соглашаешься. Не спорю, раввин угадал — он опытный. Но не так уж трудно это угадать. Бальтазар грязный жалеет, что всё это обрушилось на Бальтазара чистого, которого нет. Хорош этот чистый Бальтазар. Только нет его.

Пальцы впивались в стол — чтобы ударить, разбить, чтобы превратиться в огонь или камень.

— Ну, перевернешь ты стол — и что дальше? Я-то знаю, ты не этого хочешь, а хочешь спросить. Спрашивай, легче будет. Вот вливаешь ты в себя водку, но думать-то перестаешь только на секунду, пока горло жжет. Хочешь знать?

Бальтазар оседал, широко разложив локти на досках столешницы, — весь во власти зверька, слабого и хищного.