Долина Иссы

В Боркунах дорожки у дома желтые от вытоптанного снега, кое-где видны шероховатые брызги воды, схваченные морозом внезапно, пока не успели растечься, и кучки конского навоза, среди которых прыгают воробьи. Мелькает Барбарка в длинных шерстяных чулках и деревянных клумпах.^[72] Угощение: они втроем сидят за столом, но Томашу это быстро наскучивает; он встает и рассматривает висящее на стене охотничье снаряжение. Его раздражало взаимопонимание между Ромуальдом и Хеленой: тогда открывался другой, худший Ромуальд — сообщник взрослых, сыпавший шуточками, которые вызывали у тетки отрывистое хихиканье. Что еще заставляло его бежать из-за стола при первой же возможности, так это снование Барбарки, неизвестно почему озлобленной и кусавшей свои полные губы. А уж если он оставался за столом, то задумывался так, что Хеленино «ешь!» вырывало его словно из сна. Однако она не могла угадать его непристойных мыслей. Усмешки и приглашения закусить или выпить казались ему противоестественными. Почему все ломают комедию, кривляются, обезьянничают, если на самом деле они совсем не такие? Никто не показывает друг другу настоящего себя. Собираясь вместе, они меняются. Например, Ромуальд, такой, как на самом деле, говорит: «Надо посрать», — приседает под деревом, а потом подтирается листиком, вовсе не прячась, — а тут эти любезности и целование ручек Хелена тоже раскорячивается, и из промежности у нее льется струйка, но сейчас она ведет себя так, будто у нее там ничего нет, будто она оставила эту часть тела дома — такая благородная. Даже Барбарка. Почему «даже»? Потому что как же Барбарка — такая красавица, что аж оторопь берет, — приседает со своим румянцем, и как оно вытекает из ее волосатости? Глядя на нее и представляя себе это, он содрогался: от ее гладкого лба и темно-синих молний во взгляде до того самого вроде не пять верст? И ведь каждый знает, что все это делают; отчего же они ведут себя так, словно не знают? Вообще говоря, все условности, связанные с визитами, когда он должен был соблюдать их скучные правила вежливости, вызывали в нем подобное чувство противоречия, но никогда до такой степени, как этой зимой в Боркунах. Как бы было здорово, если бы они разделись догола и уселись на корточках друг против друга, справляя каждый свою нужду. Неужели и тогда они несли бы вздор, слишком глупый для каждого из них в отдельности? Нет уж, тогда их точно рассмешил бы собственный вид. К неприличному удовольствию, которое он испытывал, представляя себе такую компанию, примешивалось желание сорвать с них маски, побороть их манерность. Он дал себе клятву никогда не быть таким, как они. Однако его протест был обращен прежде всего против Хелены, заражавшей пана Ромуальда и принуждавшей его к кривлянию.

Вечерами, когда низ неба подтекал суровым багрянцем, а тонкие ветки, казалось, так и хлестали холодом, на березы у реки прилетали тетерева. Пока они летели, Томаш видел лиры их хвостов и белый подбой крыльев; черный металл их перьев переливался, если удавалось подойти достаточно близко. Но издалека они были лишь контурами на верхушках деревьев. Как-то раз Ромуальд извлек из шкафа деревянное чучело, выглядевшее совсем как настоящий тетерев. Его привязывают к длинной жерди так, чтобы было похоже на живую птицу, и закрепляют на березе; тетерева думают, что это их товарищ, и прилетают, а охотники стреляют в них. Ромуальд обещал когда-нибудь взять Томаша с собой, но как-то все это сошло на нет: мороз крепчал, и они только раз ходили на прогулку в лес — увы, с Хеленой. Ромуальд показал им следы, которые долго изучал и наконец объявил, что это волчьи. Как отличить их от следов крупной собаки? Хм, это были бы очень большая собака, — объяснил он. — А кроме того, пальцы волка лучше отпечатываются — шире расставлены.