Долина белых ягнят

В себя он пришел только к вечеру. Сначала в ушах стоял сплошной звон, но понемногу Каскул стал улавливать незнакомые слова. В воздухе пахло кровью, пылью, лекарствами. Оглядевшись, он понял, что кто-то принес его сюда, в этот двор, и положил в тени акации. Вокруг стонали раненые, раздавались крики на незнакомом языке. Здоровой рукой Каскул ощупал правое плечо, горевшее огнем — сквозь бинт проступала кровь. Во рту пересохло, на губах скрипел песок, перед глазами расходились красные круги. Каскул напряг слух, чтоб разобраться в речи, слышавшейся вокруг. Это был какой-то другой язык, не немецкий. Может быть, он среди партизан соседней республики? Надежда на спасение вспыхнула и тут же погасла. Вокруг, судя по форме, были румыны.

«Значит, наш груз попал в руки врага», — с ужасом подумал Каскул. Он не знал, что шоферы поехали дальше, в дыму и пыли не заметив, как старшего снесло на землю. Они были счастливы: грузовики уцелели, и лишь на головной машине разбилось ветровое стекло. Гитлеровский летчик промахнулся, бомба упала поодаль от автоколонны. Каскула задел случайный осколок.

Едва он только оклемался, его тотчас отправили в лагерь для пленных. Ему повезло. Как говорится, но было бы счастья, да несчастье помогло. Из-за раны в руку он стал кухонным рабочим: совмещал обязанности судомойки и уборщицы, выполнял поручения повара, но сам мечтал получить должность водовоза и два-три раза в день ездить на реку за водой. С недельку бы повозить, пока не войдет в доверие, а потом — поминай как звали. Уйдет в горы. Лишь бы снег не выпал раньше времени, чтобы фашисты не нагнали по свежему следу.

6. ВЫБОР

Под лагерь для военнопленных приспособили бараки, где прежде размещались женщины, строившие укрепления. Замыслу Каскула не суждено было осуществиться. Однажды его повели к начальнику лагеря в небольшой саманный домик, стоявший за пределами лагерной территории. Каскул знал — за облупленным домиком — силосная яма. Все в лагере знали про эту яму. Палач подводил к ней жертву, стрелял в затылок и сталкивал вниз. Набиралось трупов побольше — сверху сыпали землю. Потом появлялся следующий слой убитых.

Пока Каскул шел, со стороны ямы два раза слышались пистолетные выстрелы. Он еле волочил ноги, словно тащил на себе непомерный груз. У самого дома услышал еще один выстрел. Согнувшись, чтобы не стукнуться о притолоку, он с опаской вошел в прихожую и увидел несколько знакомых ему людей. «Слава богу, я не один», — подумалось ему. Из-за невысокой двери доносилась русско-немецкая речь. Люди стояли, хотя вдоль стен тянулись скамейки, напряженно прислушивались к голосам, стараясь угадать, о чем толкуют у начальника лагеря. Каскул присел и тут же вскочил: из-за двери послышался глухой протяжный стон. «Истязают!» Люди в ужасе переглянулись.

Дверь раскрылась. Из кабинета начальника вышел кто-то с искаженным от боли лицом. Едва переступив порог, он сел на скамейку, держась рукой за челюсть. Сквозь пальцы струилась кровь.

— Клянусь богом, таврили, как мерина. — Несчастный отнял руку от лица, посмотрел на свои окровавленные ладони.

У стоявшего рядом белобрысого парня от страха стучали зубы. Другой, с грустными черными глазами, изо всей силы вжимался плечом в стену, точно надеялся спрятаться в ней. Каскул еще не знал, что судьба сведет его с обоими. Бодриться не хватило сил. За окном то и дело раздавались выстрелы, напоминая о силосной яме — братской могиле товарищей по несчастью. Им вторили глухие стоны, доносившиеся из комнаты начальника.

Из кабинета вышел гитлеровский офицер и, сверкнув стеклами больших очков, отыскал среди перепуганных людей нужного ему человека:

— Шаругоф?

— Здесь! — встал по стойке «смирно» единственный пленный, которого ничуть не волновало происходящее.

— Пошли.

Шаругов послушно двинулся за офицером к выходу из домика. Каскул вспомнил, что конокрады, когда им надо было уничтожить фамильное тавро на украденном коне, варили мамалыгу из ячменной муки и прикладывали к тавру горячую кашу. Как ни брыкался конь, мамалыгу держали на тавре, пока она не остынет. На том месте, где был выжжен знак, сходила кожа. Зарубцуется рана — веди коня продавать. Каскулу стало не по себе, он боялся не столько того, что ему вырежут на лице или на плече фашистский знак, сколько того, что от него потом будет трудно избавиться. А с тавром гитлеровцев он жить не будет, наложит на себя руки.

Снова отворилась дверь, из комнаты пахнуло спиртом, и немец выкрикнул:

— Каскул!

Переступая порог, он споткнулся и чуть не растянулся на полу, где были разбросаны окровавленные тампоны. Это рассмешило присутствующих.