Долгое отступление

Проблема западной корпоративной элиты в конце XX столетия состояла в том, чтобы сократить, а по возможности устранить участие масс в политике, не жертвуя формальными институтами парламентаризма, свободных выборов и другими завоеваниями либеральной демократии. Данная задача была решена через сочетание рыночных реформ с технократическим принятием решений, ставших «слишком сложными» для понимания рядового избирателя. Как отмечает Борис Капустин, это привело к устранению большинства как политического субъекта, сформировался «режим недопущения „народа“/демоса как специфической формы политической субъектности»[171]. Принципиальное различие между Востоком и Западом состояло, однако, в том, что в странах с устоявшимися демократическими институтами господство корпоративной олигархии наталкивалось на множество ограничений, а общество имело возможности и ресурсы для того, чтобы эффективно сопротивляться. Даже если капиталу удавалось противодействие развитого гражданского общества раз за разом преодолевать, достигалось это ценой потери времени, ослабления натиска и неминуемых уступок. В условиях постсоветских стран те же тенденции приобрели куда более масштабный, а главное, на первых порах всепроникающий характер, приобретая форму почти «естественного» и потому неудержимого процесса.

Антидемократическая реакция, развернувшаяся на Западе, соединилась с результатами вырождения советской номенклатуры, образовав своего рода синтез. Как отмечает британский экономист Винсент Барнетт, «постсоветская экономика в действительности была сконструирована путем наложения западного понимания рыночных процессов и импортированных технологий на существующие бюрократические порядки и остатки разрушающихся институтов плановой экономики», а в результате получилось «то, что описывается как мафиозный капитализм»[172].

Разумеется, сравнивая все еще сохраняющиеся на Западе демократические практики с тем, что творится на территории бывшего СССР и некоторых других стран, легко прийти к выводу о том, что именно номенклатурное прошлое нового правящего класса стало причиной всех этих бедствий. Но схожесть процессов, происходящих по обе стороны бывшего «железного занавеса», слишком очевидна, так же как и их взаимовлияние. Негативная конвергенция стала реальностью.

Остатки разложившихся и деградировавших советских общественных и политических структур с характерными для них практиками по-своему органично соединились с отношениями и практиками, свойственными позднему капитализму. Характерный для постсоветского общества бум потребления — не только количественный (стали потреблять больше, хотя не всегда приобретаемые вещи и продукты были лучше), но и качественный (разнообразие товаров и потребностей стремительно увеличивалось) — тоже был подготовлен позднесоветским периодом с его парадоксальным сочетанием бурно развивающегося потребительского общества и хронического дефицита, порожденного не только недостатками централизованного планирования, но и опережающим ростом заработной платы в 1960-1970-е годы. Однако именно превращение потребительской активности в важнейший аспект жизни, формирующий не только быт, но в значительной мере саму личность, сделали россиян еще более разобщенными. Промышленное производство сплачивает большие коллективы, потребление разобщает людей, реализуясь на уровне индивидов или, в лучшем случае, семей, домохозяйств.

Тем временем крупные промышленные объекты массово ликвидировались либо резко сокращали число работников. К тому же коллективы старели: в условиях массовых сокращений нанимать молодежь не было смысла. Разумеется, в 2000-е годы на волне экономического подъема появились новые заводы, но это чаще всего были сборочные предприятия. Они, во-первых, не требовали столь больших коллективов, как раньше, а во-вторых, нуждались в меньшем количестве квалифицированных кадров, людей, которые могли бы создать вокруг себя новую массовую культуру труда.

Триумф потребления в сочетании с разложением советской индустриальной системы радикально изменил как индивидуальное, так и массовое сознание. Для левых, опиравшихся исторически на силу организованных трудящихся, последствия были катастрофическими. И хотя в той или иной степени этот процесс можно было наблюдать во всех «старых» индустриальных странах, на территории бывшего СССР он развивался особенно быстро и драматично, приводя к наиболее масштабным изменениям. В странах Запада, где сохранялись институты гражданского общества, профсоюзы и партии, унаследованные от прежнего времени, переход оказывался хоть и болезненным, но менее резким.