Долгое отступление

Но самое главное изменение, которое произошло с отечественной элитой в результате превращения номенклатуры в буржуазию, состоит в том, что она полностью утратила заинтересованность в развитии и модернизации общества.

Советская бюрократия сформировалась в процессе индустриализации, ее структура формировалась для решения соответствующих задач и ее легитимность в значительной мере основывалась на том, что подобные задачи так или иначе решались. Теперь олигархия освободила себя от подобных обязательств точно так же, как и от старой идеологии (о которой старшее поколение начальников иногда ностальгически вспоминало в дни советских праздников). Ни структура власти, ни ее идеология, ни ее непосредственные интересы не диктовали уже новым хозяевам жизни необходимости что-то менять, развивать или хотя бы улучшать. Их золотой век раз и навсегда достигнут. Мечты сбылись.

А потому власть и олигархия в России начала XXI века, независимо от того, какие слова они писали на своих знаменах, оказались глубоко консервативными и враждебными всяческому прогрессу.

ПЕРИФЕРИЙНЫЙ КАПИТАЛИЗМ И ДЕФИЦИТ ДЕМОКРАТИИ

Реставрация капитализма в государствах, возникших на руинах Советского Союза, отнюдь не представляла собой просто возврата к прошлому или даже механического переноса на новую почву институтов, практик и производственных отношений, характерных для буржуазных обществ Запада. Такой перенос в принципе невозможен. Принципиально важно, однако, то, что капитализм не только вернулся туда, где потерпел крах в начале XX столетия, но и вернулся уже сразу в том виде, какой приобрел в результате реформ, революций и реставраций, происходивших на протяжении целой исторической эпохи. Тут можно вновь вспомнить Макса Вебера. Описывая события Первой русской революции, он пришел к выводу, что попытки копирования готовых образцов, сложившихся в рамках западного общества, не приблизят Россию к политической свободе: «Было бы совершенно смехотворно надеяться, что нынешний зрелый капитализм (этот неизбежный итог хозяйственного развития), каким он импортирован в Россию и установился в Америке, как-то сочетается с „демократией“, а тем более со „свободой“ (в каком бы то ни было смысле). Вопрос стоит совершенно иначе: каковы в этих условиях шансы на выживание „демократии“, „свободы“ и пр. в долгосрочной перспективе? Они смогут выжить лишь в том случае, если нация проявит решительную волю в своем нежелании быть стадом баранов»[170].

Верная применительно к началу XX века, эта мысль тем более оказалась верна по отношению к России конца столетия. Но в то же время нельзя забывать, что буржуазные порядки формировались здесь не на пустом месте, а накладывались на уже имевшиеся социальные и политические практики. Капитализм пришел в Россию и другие государства, образовавшиеся на руинах СССР, не только как уже готовая система, которую, как считало большинство людей и в верхах и в низах общества, не надо было создавать, а достаточно было копировать, он был импортирован уже в своей неолиберальной форме. Этот режим со всеми его специфическими экономическими, политическими и культурными особенностями, включая отсутствие связи между накоплением капитала и развитием национальной промышленности, отнюдь не предполагал ни свободной конкуренции, ни тем более демократии. Постоянно звучавшие и в России, и на Западе идеологические мантры относительно преимуществ свободного рынка имели своей целью исключительно освобождение уже сложившихся и экономически необходимых монополий от государственного регулирования и социальной нагрузки.

Снижение государственного вмешательства в условиях экономики, которая (как показал еще Вебер) просто в силу технологических причин не может работать по законам классического рынка XVIII–XIX веков, означало неизбежное усиление корпоративного монополизма и способствовало формированию олигархического правления — как в сфере хозяйственной, так и в сфере политической.