Долгое отступление

Показательно, что спор ведется, по сути, в разных, мало соприкасающихся между собой плоскостях. Если Каутский выступает в качестве хранителя общих теоретических принципов, с высоты которых он судит большевистскую революцию, то Ленину приходится иметь дело с реальной политикой, которая диктует свои законы. Лидер большевиков настаивал, что действия его правительства, может быть, и сомнительны с точки зрения общеполитических принципов, но оправданы «с точки зрения нашей борьбы и ответственности, которую мы несем»[68]. И это в условиях гражданской войны было не демагогическим оправданием, а трагической констатацией. Однако острота полемики Ленина и Каутского не сводится ни к их личному конфликту, ни к обстоятельствам, при которых развернулась дискуссия — большевикам, возглавлявшим реальную, практически совершаемую революцию и столкнувшимся с ужасами гражданской войны, нужна была от европейского рабочего движения поддержка, а не поучения. И если Каутский исходил из общей теории, упрекая политическую реальность в несоответствии ей, то Ленин вынужден был корректировать свои собственные теоретические положения в соответствии с практической ситуацией, одновременно декларируя свою непоколебимую верность общим принципам марксизма.

ОППОРТУНИЗМ ПРОТИВ ПРАГМАТИЗМА?

Осуждая большевиков, Каутский обращался не только к трудам Маркса и Энгельса, но напоминал и собственные высказывания Ленина относительно опыта Парижской коммуны, находившиеся в явном противоречии с последующей практикой советского правительства. Разве не сам лидер большевиков писал в своей программной книге: «Подавлять буржуазию и ее сопротивление все еще необходимо. Для Коммуны это было особенно необходимо, и одна из причин ее поражения состоит в том, что она недостаточно решительно это делала. Но подавляющим органом является здесь уже большинство населения, а не меньшинство, как бывало всегда и при рабстве, и при крепостничестве, и при наемном рабстве. А раз большинство народа само подавляет своих угнетателей, то „особой силы“ для подавления уже не нужно! В этом смысле государство начинает отмирать. Вместо особых учреждений привилегированного меньшинства (привилегированное чиновничество, начальство постоянной армии), само большинство может непосредственно выполнять это, а чем более всенародным становится самое выполнение функций государственной власти, тем меньше становится надобности в этой власти»[69].

Эти слова явно контрастируют с тем, что происходило в России 1918–1920 годов. Взяв власть, Ленин и его товарищи действовали совершенно не так, как он сам прогнозировал. Репрессивные и управленческие механизмы государства оставались вполне традиционными, просто они либо заполнялись новыми людьми (в идеале — сознательными рабочими и идейными революционерами-марксистами, хотя на практике все обстояло куда как сложнее), либо «пересобирались» заново, меняя название и структуру, но сохраняя свои прежние функции. В поздних работах Ленин уже откровенно признает, что революция не только не устранила бюрократию, к чему он призывал летом 1917 года, но, наоборот, расплодила ее в невероятных масштабах. Однако готового рецепта для решения этой проблемы у него нет. И не только потому, что у него уже оставалось мало времени — он был тяжело болен и жизнь подходила к концу, но и потому, что проблема имела в значительной мере объективный характер.

Неудивительно, что Каутский, который, кстати, сам отнюдь не считал необходимым воспроизводить французский опыт 1871 года, не упускает случая поймать своего оппонента на слове: