Долгое отступление

Тем не менее бесконечные конфликты и соперничество левых между собой не только не укрепляют движение, но и деморализуют общество. Описывая кризис левых политических структур, Йохен Стайнхильдер, отвечающий за вопросы глобальной политики в немецком социал-демократическом Фонде им. Фридриха Эберта, отметил, что различия между радикальными течениями и группами отражают объективную неоднородность общества и трудящихся классов (что, кстати, уже в 1970-е годы констатировали советские исследователи, изучавшие латиноамериканских левых). Отсюда делается вполне очевидный вывод о необходимости «позитивно работать с подобными различиями». И все же приходится признать, что «это, впрочем, сегодня не так уж легко, ибо есть очень многое, что нас разделяет (и должно быть прояснено)»[321].

Проблема, однако, состоит не только в поиске компромиссов и объединяющих позиций, но и в понимании самими левыми тех конкретных социальных интересов, но основании которых такое объединение в долгосрочной перспективе должно состояться. Иными словами, речь идет о реконструкции трудящегося класса (как «класса для себя») через практическую деятельность и политическую борьбу за свои наиболее общие интересы.

Роджер Саймон, ссылаясь на грамшианскую концепцию гегемонии, замечает, что формирование нового исторического блока, способного взять власть и преобразовать общество, «требует трансформации политического сознания рабочего класса, а также членов других классов и групп, чья поддержка необходима для широкого блока. Идеология цементирует этот блок разнообразных классов и сил. А потому такая идеология не может быть чисто классовой, отражая исключительно интересы буржуазии или рабочего класса»[322].

Роль интеллектуалов и политиков состоит, разумеется, вовсе не в том, чтобы придумывать идеологии или, как стало с некоторых пор модно говорить, смыслы, а в том, чтобы найти исторически значимые точки соприкосновения разных общественных сил, направив их энергию в сторону общего дела. Но для того, чтобы достичь этого, у самих интеллектуалов и политиков должно быть понимание этого дела и его общественной значимости, понимание своей миссии. И тут опять невозможно не вспомнить завет Макса Вебера: если вы хотите чего-то добиться, нужна ориентация на существо дела и ответственность за последствия своих поступков[323].

ПОБЕДЫ, СТАВШИЕ ПОРАЖЕНИЯМИ

Как писал Макс Вебер, «весь исторический опыт подтверждает, что возможного нельзя было бы достичь, если бы в мире снова и снова не тянулись к невозможному»[324]. Тот, кто хочет изменить мир, «должен быть вождем, мало того, он еще должен быть — в самом простом смысле слова — героем. И даже те, кто не суть ни то ни другое, должны вооружиться той твердостью духа, которую не сломит и крушение всех надежд; уже теперь они должны вооружиться ею, ибо иначе они не сумеют осуществить даже то, что возможно ныне»[325].

К сожалению, пережив череду неудач и поражений, левые по всему миру старательно сводили свои предложения к «реалистическому минимуму», отражающему не общие интересы трудящихся, а представления конкретных политиков о границах перемен, приемлемых для правящей элиты, и раз за разом оказывались неспособными обеспечить реализацию даже такой скромной программы из-за непримиримого сопротивления буржуазии. В то же время, старательно демонстрируя свою умеренность в содержательных вопросах, левые политики не скупились на радикальную риторику, катастрофически контрастировавшую с их собственными минимальными требованиями и еще более скромными достижениями. Политическая борьба, сводившаяся к противостоянию риторик, превращалась, однако, в бессодержательное сотрясение воздуха, ибо риторическое подогревание общественных настроений оборачивалось массовой фрустрацией, единственными выгодополучателями которой становились крайне правые.

Опыт 2000-х годов в Латинской Америке показал, что левые могут побеждать и брать власть. Левый популизм оказался в электоральном плане крайне успешным[326]. Но за каждой из этих побед неминуемо следовало поражение. Иногда созданный левыми режим деградировал, превращаясь в коррумпированную бюрократическую диктатуру, которая (в отличие от постреволюционных режимов XX века в СССР или на Кубе) даже не пыталась предпринимать что-либо серьезное для изменения социальной структуры общества, не говоря уже о движении к социализму. Так случилось в Никарагуа, когда после длительного перерыва к власти вернулось движение сандинистов, утративших свой революционный потенциал, и в Венесуэле после смерти Уго Чавеса. В большинстве же случаев левые правительства, проведя ряд успешных, но ограниченных реформ, начинали буксовать, утрачивали перспективу и, проиграв очередные выборы, уступали власть правым. Так было и в Бразилии с Партией трудящихся, так было в Аргентине и Уругвае. Как сказал бы Макс Вебер, «проклятие ничтожества твари тяготеет над самыми, по видимости, мощными политическими успехами»[327].