Дойти до перевала

Савушкину всё не давала покоя ситуация с радиомаяком. Обернувшись к снайперу, он спросил:

— Витя, вы когда генератор забирали — ты не помнишь, он подключен был к радиомаяку?

Некрасов отрицательно покачал головой.

— Нет. Генератор сам по себе, маяк сам по себе. Никаких проводов меж ними не было.

Ещё интересней. Зачем-то, рискуя людьми и ценной аппаратурой, немцы проникают в самую глубину партизанского края — чтобы установить эту аппаратуру и… не включать!? Изощрённый способ самоубийства? Где логика? Он повернулся к Первушину.

— Коля, смотри, какая ситуация вырисовывается. Немцы каким-то сложным путём размещают на перевале в словацких горах группу своих людей. При них запас продуктов, бензин, оружие, а самое главное — радиомаяк. Который они НЕ ВКЛЮЧАЮТ. Твоя версия?

Капитан пожал плечами.

— Думаю, чтобы включить всю эту музыку в нужный момент.

Савушкин кивнул.

— Согласен. Вопрос — какой момент для этого нужный? Ведь радиомаяк — штука по определению постоянно действующая. Иначе в нём нет смысла. А наш стоял в палатке для украшения — его даже к генератору не подсоединили. И у них была рация. Рабочая, с заряженными аккумуляторами. И они были в нашей форме, чтобы отсекать любопытство случайных партизан. То есть эти люди сидели здесь и ждали команды, чтобы включить радиомаяк — и их командование сделало всё, чтобы их обезопасить, снабдив всем для этого необходимым. То, что на них нарвались мы — абсолютная случайность, один шанс на тысячу, всё предусмотреть невозможно. Если бы вместо нас были те же партизаны из Батяван — эти пятеро продолжали бы здравствовать, ожидая команды. Значит, это не просто обслуга радиомаяка. Это….

— Диверсанты? — предположил Первушин.

Савушкин кивнул.

— Диверсанты. Только не простые, вроде нас. Диверсию они готовили иного рода, не мост подорвать и не машину с кем-то из словацких командиров расстрелять. Радиомаяк… Ключ — в радиомаяке! — Помолчав, Савушкин спросил у своего визави: — Коля, зачем надо включать радиомаяк, расположенный в глухих горах? Тут ни аэродромов, ни целей для бомбардировки….

Петрушин, почесав затылок, ответил:

— Ума не приложу.

Савушкин, помолчав пару минут, произнёс негромко:

— Кажется, я знаю, зачем. И думаю, что нам утром надо ждать гостей… Какие примчатся к убиенной нами обслуге радиомаяка. Те не вышли на связь — по понятным нам причинам — и их командиры захотят выяснить, почему. Эти пятеро для них очень важны! Потому что ставки в этой операции чрезвычайно высоки… И что на кону — мне даже страшно подумать….

Глава двадцатая

В которой Савушкин убеждается в том, что иногда полученные ответы на вопросы порождают ещё больше вопросов…

— Передал.

— И что наши?

— Пока только квитанцию отстучали. — Котёночкин развёл руками. Савушкин кивнул.

— Дело понятное. Неделю нас в эфире не было, Баранов уже решил, что всё, пора заупокойную по нам читать — а тут радиограмма. Живы-здоровы, готовы к труду и обороне…

— Я доложил, что Женя погиб…

Савушкин вздохнул.

— Теперь, пока там не решат кадровый вопрос по связи — ты за радиста.

Котёночкин пожал плечами.

— Что ж делать, придется…

— Когда сеанс связи?

— Как обычно, в семь тридцать утра по Москве… Это если они поверят в то, что мы — это мы, а не функеншпиль абвера…

— Вот завтра утром и увидим… Всё, давай отбой. Я подежурю, всё равно не спиться… Вон, капитан уже дрыхнет, а так бодрился, так бодрился…

А здорово похолодало, однако… Даже в шинели зябко. Похоже, прав Первушин, зимой тут и впрямь, как в Сибири…. А вроде ж центральная Европа, до Вены — километров двести, от силы… Вена. Никогда бы не подумал до войны, что об этом городе буду размышлять в практическом ключе — тогда всё это казалось какой-то волшебной сказкой. Сказкой венского леса… Или Будапешт. До него отсюда ещё меньше, если напрямую брать — километров сто пятьдесят. Как от Москвы до Калуги!

Савушкин, примостившись поближе к едва тлеющим углям затухающего костра, внимательно вслушался в ночную тишину. Где-то на северо-востоке, навскидку — километрах в пятидесяти — что-то погромыхивало, не разобрать, осенняя гроза или артиллерия. А в остальном мире царила абсолютная, звенящая тишина — как в первый день творения… Как писал тот загадочный поэт, о котором говорила Катя, Джалаледдин Руми? «Тишина — язык бога»? Кажется, так. А здесь, в горах, это чувствуется особенно. Да, горы — это удивительно, что ни говори…. Октябрь, горы, Словакия… Где-то далеко — война, смерть, кровь. А здесь — умиротворение, тишина, покой, и едва уловимый стрёкот цикад….

ЦИКАД!? В октябре в Словакии?

Савушкин вскочил и огляделся. Вокруг, насколько хватало глаз, лежала неоглядная ночь, густая, чернильно-черная — и лишь далеко внизу, километрах в пяти, не меньше, у подножия гор — едва уловимо мелькнуло несколько бликов и донёсся стрёкот мотоциклетных моторов — который, впрочем, тут же угас. «А ведь это по нашу душу» — подумал Савушкин и скомандовал вполголоса: