Дочери войны

Флоранс по-прежнему не говорила о пережитом, но как-то справлялась. Однако Элен чувствовала: если ссадины на лице и бедрах зажили, внутренние раны младшей сестры затянутся еще не скоро. По сравнению с этим ее разочарование в отношениях с Джеком было пустяком. Она решила взбодриться, взять себя в руки и вернуться на работу. Доктор Уго не должен заниматься пациентами в одиночку.

Но сначала она поделилась с Флоранс своим страхом насчет Томаса. Элиза действительно слышала выстрел. В Томаса стреляли, однако никто не знал, был он убит или только ранен. Затем она пересказала сестре советы Джека – как себя вести и что делать, если их начнут допрашивать. Флоранс согласилась придать чердаку вид заброшенного места, куда годами никто не входил.

На работу Элен вышла в понедельник. Оказалось, за время ее отсутствия в деревне произошло что-то вроде вспышки гриппа. Это казалось невероятным, учитывая время года, однако ее отправили оказывать помощь на дому и сообщать обо всех, кому требовалось серьезное врачебное вмешательство. Повсюду она слышала слова, полные горечи, скорби и возмущения. Даже те, кто раньше не поддерживал Сопротивление, говорили, что изменили свое мнение.

– Нам нельзя сидеть и ждать, – горячо заявила дочь мадам Дешан, когда Элен зашла к ним в гостиницу проведать старуху.

Сама мадам Дешан находилась в истерическом состоянии, из которого ее пришлось вытаскивать чашкой кофе и куском лимонного кекса.

Когда она зашла к Клеману, старик вытянулся по стойке смирно и сказал, что готов вступить в ряды бойцов Сопротивления.

– Знаю, что я стар, но я все еще могу держать в руках оружие. Гляди!

Он вытащил из кармана пиджака старинный пистолет, находившийся у него, должно быть, со времен Первой мировой войны. Элен видела, как у Клемана дрожит рука, и прятала улыбку.

– Вижу, что можете, – утешила она старика. – Но я бы посоветовала спрятать пистолет, не то вы случайно кого-нибудь раните.

Клеман искоса посмотрел на нее, затем вновь уселся, запихнув пистолет в карман.

– Он не заряжен, – добавил старик.

Недавняя казнь четверых молодых партизан всколыхнула деревню. Анжела, владелица кондитерской, знала Виктора с самого детства. Теперь она утешала его отца, который был не в силах смотреть, как станут убивать сына, и остался горевать дома.

– У бедняги разбито сердце, – вздыхала Анжела.

Элен всегда считала отца Виктора жестокосердным, ограниченным человеком, норовившим спихнуть свои ошибки на чужие плечи, однако сейчас она прониклась искренним сочувствием к нему. Люди хотели помочь и спрашивали чем. Зачастую Элен не знала, как им ответить. Ведь большинство тех, к кому она приходила, были уже в преклонном возрасте. Самое лучшее, что они могли, – это позаботиться о собственной безопасности. С какого-то времени деревня стала пугающим местом, где жители сидели по домам, редко общались и ждали, когда что-то изменится. И вот перемена настала. Часть стариков по-прежнему призывали к осторожности, однако женщины становились все более воинственными.

Когда Элен пришла в тесную гостиную Инес, женщины средних лет, та взяла ее за руку и сказала:

– Слушай, дорогая. Хочу отдать тебе вот это. – Она протянула Элен ключ.

– Этот ключ, он от чего?

Прежде чем снова заговорить, Инес протяжно вздохнула:

– От домика моего сына. В лесу, за деревней. Я подумала, Сопротивлению он может пригодиться для тайника.

– Спасибо. Но ты уверена, что дом не понадобится тебе самой?

– Моего мальчика не стало, а невестка забрала ребенка и вернулась к родителям в Тулузу. Так что дом пустует.

Элен взяла ключ и, едва сдерживая слезы, записала, как туда добираться.

Простившись с Инес, она подумала о Джеке. Возможно, домик пригодится разведчикам УСО для встреч с бойцами Сопротивления. Арестов больше не было. Вероятно, гестаповцы не смогли выбить из своих жертв сколь-нибудь важные сведения. Все знали: под изощренными пытками даже самые стойкие ломались и выдавали нацистам требуемое. Люди знали и том, что садисты из СС наслаждаются своим арсеналом пыток. Заключенным выдирали ногти, прикладывали электроды к чувствительным частям тела; их изощренно избивали, пытали жаждой, подвешивали за подмышки к крюкам, заставляя выдерживать вес тела. Арсенал был гораздо шире. Гестаповцы знали: от неописуемой боли их жертвы непременно развяжут языки. По этой причине командование сообщало партизанским группам только их непосредственные задания и ни крупицы информации сверх того.

Вечером Элен прошла вслед за Элизой на кухню. Ей очень хотелось узнать о самочувствии сестры, но при этом не стать мишенью для взрыва.

– Хочешь чего-нибудь поесть? – спросила Элен, всерьез обеспокоенная исхудавшим лицом Элизы.

– Нет. Меня и так поташнивает.

– Я приготовлю имбирный чай. Он помогает.

Себе Элен заварила эрзац-кофе, затем вскипятила воду для чая. Повернувшись через несколько минут к Элизе, она увидела, что глаза сестры полны невыразимой печали.

– Не понимаю, почему солнце до сих пор восходит, – хриплым, не своим голосом произнесла Элиза.

Казалось, каждое слово причиняло ей боль.

Элен сдавило горло, и она не сумела ответить.