ДОЧЬ

— За пончики, — отвечала девочка, потупив свои голубенькие глазки.

— Как же так, за пончики?

Девочка пыжилась, краснела, но потом рассказывала свою историю. Они жили вдвоем с матерью. Мать пекла пироги, а девочка носила их продавать. Право на торговлю они не имели, торговали так, на шаромыжку.

— Сидишь, торгуешь, а сама так во все сторо~ ны и глядишь, чтобы милиционер не поймал. А увидим милиционера, все лотошники бежать, кто куда, в переулок ли какой, в подворотню…

Один раз я попалась. Милиционеры облаву сделали. Схватили, требуют штраф. А сами, собаки, похватали мои пончики, только что мать из печки вытащила, горячие, да и давай лопать. Не успела оглянуться — лоток пустой.

Пончик вздохнула и проглотила слюну.

— Ну, денег у нас с матерью не было, меня посадили… Вот и все.

— Пончик! — крикнула кривая Дунька, — это ты в первый раз за пончики сидела… А теперь за что? Ты вот им, — она ткнула грязным пальцем в мою сторону, — расскажи, как ты с кавалерами гуляла, да как…

— Не хочу, не хочу…

— Расскажи мне, Пончик, я смеяться не буду.

Вдруг все лицо ее сморщилось, опустились книзу полные губы, задрожала нижняя челюсть, и она громко, по–детски заплакала.

* * *

— Мамочка, угостите папиросочкой.

— Пожалуйста. Ваша фамилия Ильвовскан?

— Нет, то есть да, сейчас моя фамилия Ильвовская, но я, видите ли, столько фамилий переменила, что иногда забываю.

— Зачем же?

— Наше ремесло такое. Попалась Васильевой, отсидела, вышла на волю Владимировой, а там.,,

— У, паскуда, — буркнула уголовная воровка–профессионалка, — какое же у тебя ремесло?

— А вы, мадам, меня не задевайте! — огрызнулась Ильвовская, — Если мы по ширме[65] работаем, то это нам гораздо способнее. Два дела зараз делаем… Посмотрели бы вы, с какими кавалерами гуляю. На отдельной квартире жила… Как йы думаете, мадам, — обратилась она ко мне, — фамилия Ильвовская приличнее, чем Васильева?

— Не знаю. А за что сейчас сидите?

— Пустяк. Золотые часы с цепочкой! Ах! мадамочка.

Вот я такая глупая… Не поверите. Влюбилась. Армяшечка. Такой душка–брюнет, глаза, как огонь, одет прилично, запонки золотые, костюм английский, модный. Шик! Влюбилась, влюбилась… А он, верите ли, ничего не жалел для меня. Только ремесло проклятое сгубило. В номерах было дело. Заснул он. А я не сплю, золотые часы с цепочкой не дают мне покоя. Не вытерпела я, встала, оделась, ухватила часы, да бежать. Только из дверей, а он меня — цап. Засыпалась. Мадамочка, подарите еще папиросочку.

Ильвовская закурила и лихо, тряхнув кудельками, во все горло заорала:

Я на бочке сижу,
А под бочкой мышка,
Пускай белые придут,
Коммунистам крышка!

— Ну и отчаянная же, — промолвила староста, — ничего не боится.

— Шпана… — с величайшим презрением прошипела одна из уголовных.

* * *

— За что вас посадили, тетя Лиза?

— За самогон.

Я с удивлением посмотрела на нее. Неужели я ошиблась? Тетя Лиза производила впечатление человека верующего, сильного духом, одна из тех крестьян самородков–сектантов, которых так высоко ценил отец.

— Вы гнали самогон, тетя Лиза?

— Господь с вами! Наша вера этого никак не дозволяет, не курим, не пьем и во всякой чистоте должны соблюдать себя.

— Как же так?

— Соседка у нас само–гоном занималась. Ну, нагрянула милиция, перепугалась она, да из своего погреба взяла котел к нам в сарай перекесла. Обвинили меня, да вот без суда и следствия шестой месяц держат здесь. Ну, да везде Бог, Его святая воля.

Каждое воскресенье утром в камеру к нам приходила девочка лет тринадцати с узелком — белым хлебом, яйцами, бутылочкой молока. Девочка называла старушку «тетя Лиза», тетя же Лиза ее называла «дочкой».

— Воспитанница наша. Все равно что дочка мне, — говорила она, ласково гладя девочку по гладкой белокурой головке, — это одиннадцатая. Одиннадцать воспитали, некоторые в люди вышли, работают, четверых замуж отдала.

— Тетя Лиза, голубушка, объясните мне, как вы живете. Как это вы сирот держите?

— Ну, чго вам сказать? Дело это издалека ведется. Скопцы мы. Скопчество еще с юности приняли. Ну, болесть принимать мы с сестрой не стали, а так обещались, чтобы в чистоте жизнь свою прожить. Помиловал меня Бог, спас, прожила я век свой, не согрешила.

— Трудно было, тетя Лиза?

— Нет. Один раз только соблазн пришел великий. Полюбился мне парень один, уж как он меня уговаривал, улещал. Заболела я даже, думали, чахотка у меня. Ну, ничего, перешло все это, да ведь и то сказать, глупость это одна, слабость. Сестра вот не выдержала, согрешила. Много слез мы тогда с ней пролили. Ну, пришла она домой, плачет, разливается. Соблазнитель ее бросил, а она в положении^, Родила она, только ребенок с недельку пожил, да и отдал душеньку Богу. И решили мы тогда с ней грех сестрин замаливать — сироток на воспитание брать.

— Как же вы жили, тетя Лиза?

— Очень просто. Вязальная машина у нас есть, трех коз держим, с десяток кур, — вот и живем. А много ли нам надо?