ДОЧЬ

— Знала, — сказала она, — давно знала. Но что поделаешь? — Все равно нынче–завтра разграбят. Да уж теперь и нет ничего. Знаете, какой крест спустил? Золотой, пять фунтов весу, А это уж так, остатки — архиерейская одежда осталась… Я, знаете, стараюсь об этих вещах не думать. Вот уже скоро два года, как я по тюрьмам мотаюсь. Сколько раз, бывало, люди волнуются, так же, как вы, вступаются за заключенных, думают, можно войну с администрацией вести. Напрасно это. Какой он ни есть зверь, но мы уже знаем, как с ним ладить. Ну, а начнешь с ним войну, либо его уберут, либо нет. А что если не уберут? Он озвереет так, что житья с ним не будет. Ну, а если сменят, может, еще худшего пришлют. И верьте мне, какой бы он ни был вор, мерзавец, коли он член партии, не простят они вам этого… Никогда.

В комнату вошел странный, очень маленький человечек. Мальчишка? Нет! Женщина! Стриженые черные вьющиеся волосы, блестящие, как маслины, глаза, мелкие черты лица, красная сатиновая навыпуск рубаха, кожаная распахнутая куртка, короткая черная юбка, высокие сапоги.

Русский костюм не гармонировал с типичным еврейским лицом. Она вошла в сопровождении коменданта, его помощника и девицы в европейском платье.

— Рабоче–крестьянская инспекция, — шепнула мне Александра Федоровна.

— Белье казенное? — спросила еврейка, по–видимому, главное лицо в комиссии.

— Свое, — ответила староста.

— Часто меняете? — обратилась она ко мне. Я рассмеялась.

— И почему вы смеетесь? — спросила она сурово, сморщив маленькую мордочку. — Покажите–ка, — и она отвернула край одеяла на моей постели.

Я стояла не двигаясь и продолжала улыбаться… Решительным движением она стала подходить ко всем кроватям, откидывать одеяла и смотреть постельное белье.

— Чисто у вас, — сказала она.

— Политические, — пояснил комендант.

— Что же вы раньше не сказали? Ваша фамилия? — обратилась она ко мне.

— Толстая.

— А! Я потом зайду к вам.

Инспекция ушла в сопровождении следовавшей по пятам свиты, а я пошла в контору, где мне было поручено организовать перепись заключенных.

Мы еще не успели наладить работу, как в контору вошла комиссия. С тем же деловым, важным видом маленькое существо продолжало расспрашивать о порядках в лагере — и вдруг величественно, отчего я опять чуть не расхохоталась, махнула крошечной ручкой по направлению к своей свите.

— Прошу вас, товарищи, выйти, — сказала она, — я желаю наедине побеседовать с заключенными.

Почтительно склонившись, комендант, а за ним помощники вышли из комнаты.

— Ну-с, товарищи, — сказала она, когда в конторе остались одни заключенные, — я, — и она ткнула себя в красную сатиновую грудь указательным пальцем, — представитель рабоче–крестьянской инспекции, с одной стороны, с другой — я — член женотдела. Товарищи! Наше рабоче–крестьянское правительство очень озабочено тем, чтобы граждане рабочие, крестьяне, вообще, так сказать, трудящиеся, заблудившиеся еще, вероятно, под гнетом буржуазного правительства, просвещались бы в духе социализма. Товарищи! Вы все должны идти с нами в ногу. Все должны помогать делу советского строительства. Каждый из вас должен, выйдя на свободу, постараться стать в ряды пролетариата, борющегося за свободу трудящихся. Кто здесь в лагере занимается просвещением?

Молчание.

— Кто работает с неграмотными?

— Я.

— Товарищ Толстая?

— Да.

— А как вы ведете партийную работу?

— Никак.

— Почему?

— Не сочувствую.

— Вот как. Это интересно. Но мы с вами побеседуем после. А теперь, товарищи, я прошу вас просто рассказать, как вы здесь живете? Хорошо ли вас питают? Получаете ли вы казенную одежду, достаточно ли дров?

Заключенные молчали.

— Товарищи, я вас спрашиваю: никто не жалуется на питание? на плохое обращение начальства?

Зло меня взяло.

— К чему эти вопросы? — не выдержала я. — Неужели вы не понимаете, что заключенные молчат совсем не потому, что жаловаться не на что, а потому, что скажи кто–нибудь слово: или в карцере заморозят, на работах замучают, или подведут под такую статью, что и в живых не останешься.

— Товарищи! — воскликнула она снова. — Товарищ Толстая ошибается. Я отвечаю за вас, я, — и маленький указательный палец опять воткнулся в сатиновую рубаху, — говорите. Не бойтесь.

Заключенные молчали.

— Ну!..

— Как мы будем говорить, когда мы не знаем, что нам полагается, — сказала я, — дают нам суп из мороженых картофельных очисток, хлеба не хватает,, одежду предлагают старую, грязную.,. А разве мы знаем, что нам полагается?

— Это правда? — обратилась инспекторша к заключенным.

— Чего там… конечно, правильно, — послышались голоса, — масла сполна не получаем, в карцер за каждый пустяк сажают… сахара тоже недовес.

— Так. Так. Что же вы, молчали, товарищи? А? Несознательность. Да.

Ревизия кончилась, инспекторша уехала. Заключенные трепетали.

Несколько дней подряд приезжали какие–то люди, ходили на кухню, расспрашивали, что–то писали. Раза два появилась маленькая коммунистка в той же кожаной куртке, с кожаной фуражкой на голове. И каждый раз неизменно она заходила в нашу камеру.