Добывайки

Хомили и Арриэтта налегли на постромки; ботинок, подпрыгивая на кочках, заскользил вперёд по траве, да так быстро, что они споткнулись и упали – кто мог ожидать, что он окажется таким лёгким!

– Осторожно! – закричал Под, труся рысцой рядом с ними. – Постарайтесь не дёргать… Поднимайтесь… Вот, вот, правильно… Ровнее, ровнее… Прекрасно. Видите, – сказал он, когда, подтащив ботинок туда, где кончался островок высокой травы, они остановились перевести дух, – видите, как он летит? Как птица!

Хомили и Арриэтта потерли плечи и ничего не сказали; они даже улыбались слегка – слабое отражение гордой и торжествующей улыбки Пода.

– Садитесь отдохните. Вы молодцы. Увидите теперь, всё будет хорошо.

Они послушно сели в траву. Под улыбался во весь рот.

– Вот, значит, какое дело, – начал он. – Я говорил вам об опасности… Тебе говорил, Арриэтта… Почему? Да потому, что мы должны быть не только храбрыми – и я не знаю никого храбрее твоей матери, когда у неё нет другого выхода, – но и благоразумными, мы должны думать о том, что нас ждёт, и не терять головы. Мы не можем позволить себе зря тратить силы – лазать по кустам просто для потехи и всё такое прочее, – и мы не можем позволить себе рисковать. Мы должны составить план на будущее и не отступать от него. Ясно?

– Да, – сказала Арриэтта.

Хомили кивнула головой.

– Отец прав, – сказала она.

– Нужно иметь главную цель, – продолжал Под, – а у нас она есть, прямо под рукой – нам надо найти барсучью нору. Как же нам это сделать? Пастбище это огромное, у нас уйдёт чуть не весь день на то, чтобы пройти вдоль одной его стороны, не говоря уж о времени, которое понадобится для нор; к вечеру мы будем валиться с ног от усталости, это уж как пить дать. Ну а если я пойду на поиски один, у твоей матери не будет за весь день и минуты покоя, она места себе не найдёт, пока я не вернусь, станет придумывать всякие страхи. И тебе покоя не даст, Арриэтта. Мы не можем позволить себе так выбиваться из сил. Когда волнуешься да суетишься по пустякам, перестаёшь соображать – понимаете, о чём я говорю? И вот тут-то и случаются несчастья. Теперь послушайте, – продолжал Под, – что я придумал: мы обойдём это поле, как я уже говорил вам вчера, кругом по краю, один участок за другим, проверим все насыпи и живые изгороди, а стоянку будем устраивать день здесь, два дня там, как придётся. Ведь норы не всюду есть, нам попадутся такие места, где не встретишь ни одной барсучьей норы. Вот мы их и проскочим, если можно так выразиться. Но из этого ничего не выйдет, понимаешь, Хомили, если быть привязанным к дому.

– Ты хочешь сказать, – пронзительно воскликнула Хомили, – что нам придётся таскать за собой этот ботинок?

– Что ж, – сказал Под, – разве тебе было тяжело?

– Станет тяжело, когда мы положим туда все наши пожитки.

– По траве – нет, – сказал Под.

– А в гору?

– Но здесь, внизу, – всё ровно, – терпеливо возразил Под, – и так до камышей, затем вверх вдоль ручья, затем через поле – опять ровно , и последний кусок, который приведёт нас обратно к перелазу, – вниз с начала до конца!

– Хм! – сказала Хомили, её так и не удалось убедить.

– Ну, – сказал Под, – что у тебя на уме? Выкладывай, не стесняйся, я принимаю любые предложения.

– Ax, мама… – умоляюще начала Арриэтта, но тут же замолчала.

– А тащить всё время только мне и Арриэтте? – спросила Хомили.

– Ну как тебе это могло прийти в голову? – сказал Под. – Тащить, ясное дело, будем по очереди.

– Ну что ж, – вздохнула Хомили, – плетью обуха не перешибёшь!

– Вот и молодец! Я знал, что ты не струсишь, – сказал Под. – Что касается провианта… еды , – объяснил он, так как на лице Хомили выразилось недоумение, – лучше нам всем сразу стать вегетарианцами до мозга костей.

– Ни о каких костях и речи не будет, – угрюмо заметила Хомили, – если мы станем этими… вегетарианцами.

– Скоро созреют орехи, – сказал Под. – Вон там, в затишке, они уже и сейчас почти поспели. У них внутри что-то вроде молока. Сколько угодно ягод… ежевика, лесная земляника. Можно делать салаты – скажем, из одуванчика и щавеля. А на поле по ту сторону перелаза можно собрать колосья пшеницы. Мы справимся, главное – привыкнуть к новой жизни, не мечтать о ветчине, жареных пирожках с курятиной и тому подобном. Арриэтта, – продолжал он, – раз уж тебе так нравится лазать по кустам, пойдите-ка сейчас с мамой к изгороди – там есть лещина – и наберите орехов. Как ты, не против? А я займусь ботинком, надо его немного подлатать.

– А где тут орехи? – спросила Арриэтта.

– Вон там, на полпути до конца, – Под указал на густую светлую зелень в середине изгороди, – не доходя до воды. Ты заберёшься наверх, Арриэтта, будешь рвать орехи и кидать их вниз, а мама подбирать. Попозже я к вам приду, нам надо будет вырыть яму.

– Яму? Для чего? – спросила Арриэтта.

– Не можем же мы таскать все орехи – этакую тяжесть – с собой, – объяснил ей Под. – Да они и не поместятся в ботинке. Всюду, где мы будем находить провиант, мы будем устраивать тайник, так сказать, и оставлять на зиму.

– На зиму… – чуть слышно вздохнула Хомили.

Однако, помогая ей перебраться через колдобины во рве, который вполне мог служить им столбовой дорогой – он был мелким, сухим и почти скрытым от чужих глаз, – Арриэтта чувствовала себя куда ближе к матери, чем всегда, скорее сестрой, чем дочкой, как она сказала сама себе.

– Ой, посмотри! – вскричала Хомили, когда они увидели тёмно-розовый цветок лесной гвоздики; она наклонилась и сорвала его тонкий, как волос, стебель. – Какая прелесть! – нежно сказала она, погладив хрупкие лепестки загрубелым от работы пальцем, и засунула цветок в вырез блузки. Арриэтта нашла ему под пару светло-голубой первоцвет и воткнула его себе в волосы. Будний день вдруг превратился в праздник. «Цветы созданы для добываек», – подумала она.

Наконец они подошли к тому месту живой изгороди, где росла лещина.

– Ах, Арриэтта! – воскликнула Хомили, глядя на высоко раскинувшиеся ветки со смешанным чувством гордости и страха. – Тебе ни за что туда не забраться!

– Не забраться? Это мы ещё посмотрим! – Арриэтта была в восторге от того, что может похвастать тем, как она лазает по деревьям.

Она деловито, как настоящий рабочий, скинула фуфайку, повесила её на серо-зелёный шип чертополоха, потёрла ладони (плевать на них на глазах у матери она не решилась) и поднялась по насыпи.

Стиснув руки и прижав их к груди, Хомили смотрела снизу, как дрожат и качаются листья там, где, невидимая ей, взбирается наверх Арриэтта.

– У тебя всё в порядке? – без устали повторяла она. – Будь осторожна, дочка. Не ровён час, упадёшь и сломаешь ногу.

И вот уже сверху, словно пушечные ядра, посыпались один за другим орехи, и бедная Хомили принялась, задыхаясь, метаться под этим обстрелом туда и сюда, пытаясь найти их и собрать в одно место.

Сказать по правде, обстрел этот был неопасен, не так уж часто падали вниз орехи. Рвать их оказалось куда труднее, чем воображала Арриэтта. С одной стороны, было только начало лета, и орехи ещё не созрели, каждый орех был заключён в оболочку, напоминавшую тугую зелёную чашечку наперстянки, и крепко прикреплён к ветке. Пока Арриэтта не научилась поворачивать гроздь орехов резким движением, ей приходилось прилагать много усилий, чтобы её оторвать. Что ещё важнее, даже добраться до них было непросто: надо было медленно ползти по раскачивающейся ветке к самому её концу. (Позднее Под смастерил ей из кусочка свинца, шпагата и гибкого корня щавеля нечто вроде свинчатки, которой она сшибала орехи на землю.) Но Арриэтта не отступала, и вскоре во рву лежала порядочная кучка орехов, аккуратно сложенная вспотевшей от беготни Хомили.

– Хватит! – крикнула она наконец Арриэтте и перевела дух. – Больше не кидай, не то твоему бедному отцу придётся до ночи копать для них яму.

И Арриэтта, красная и разгорячённая, с царапинами на лице и ладонями в ссадинах, радостно принялась спускаться вниз. Она кинулась плашмя в кружевную тень папоротника и пожаловалась, что хочет пить.

– Там подальше есть вода, так сказал твой папа. Как ты думаешь, ты сможешь туда дойти?

Конечно, Арриэтта могла туда дойти. Устала или не устала, она твёрдо была намерена не дать угаснуть впервые вспыхнувшей в матери жажде приключений. Арриэтта захватила фуфайку, и они двинулись дальше вдоль рва.

Солнце поднялось выше, земля стала горячей. По дороге они увидели мёртвого крота, которым лакомились жуки.

– Не гляди, – сказала Хомили, ускоряя шаг и отводя глаза, словно они оказались свидетелями аварии на большой дороге.

Но Арриэтта, на этот раз более практичная, чем мать, сказала:

– Наверно, когда жуки с ним покончат, нам стоит забрать шкуру. Она может нам пригодиться… зимой, – уточнила она.

– Зимой… – прошептала Хомили. – Ты говоришь о ней нарочно, чтобы мне досадить, – добавила она, вдруг вспылив.

Ручей оказался не столько похож на ручей, сколько на небольшой прозрачный пруд. Когда они к нему подошли, по воде во все стороны стали расходиться серебряные круги – это плюхались на дно вспугнутые ими лягушки. Ручей вытекал, извиваясь, из чащи леса за изгородью, пересекал угол поля и переходил в небольшое болото, где в грязи виднелись глубокие отпечатки коровьих копыт. На противоположной стороне ручья пастбище было ограждено не кустарником, а ржавой проволокой. Проволока была натянута между покрытыми плесенью столбами, идущими по воде. Казалось, стволы деревьев столпились позади этой хрупкой преграды и ждут не дождутся, когда они смогут ринуться вперёд через узкую полоску воды на залитое солнцем поле. Арриэтта увидела голубую дымку незабудок и там и сям одинокие копья камыша. Коровьи следы казались глубокими колодцами. Воздух был напоён восхитительным запахом ила, слегка сдобренного мятой. По зеркальной, лазурной, как небо, глади миниатюрного озера шла мелкая, волнистая рябь. «Как красиво», – подумала Арриэтта. Она была взволнована: ей никогда ещё не приходилось видеть сразу так много воды.

– Кресс-салат, – скучным голосом сообщила Хомили. – Захватим немного.

Они осторожно пробирались между высокими закраинами кратеров от коровьих копыт. В тёмной глубине стоячей воды отражалось безоблачное небо. Наклоняясь над ними, Арриэтта видела на фоне сонной синевы своё лицо, чёткое, но странно перекошенное.

– Смотри не упади, Арриэтта, – остерегла её Хомили, – не забывай, у тебя всего две смены белья. Знаешь, – продолжала она, оживившись, – это очень пригодилось бы мне дома, под кухней. – Она указала на метёлочку камыша. – Как раз то, что нужно для чистки дымохода. Удивительно, что твой отец ни разу не подумал об этом… Подожди, не пей, – посоветовала она, – пока не подойдём к проточной воде. И салат тоже лучше не рвать там, где вода стоячая. Ещё подцепишь какую-нибудь заразу.

Наконец они нашли место, где можно было напиться: большой кусок коры одним концом крепко врезался в землю, а другим выступал в воду, образуя нечто вроде крошечного причала или дамбы. Кора была серая, шишковатая, и весь обломок походил на греющегося на солнце крокодила. Арриэтта легла на него во весь рост и, сложив ладони лодочкой, принялась зачерпывать и пить большими глотками холодную воду. Хомили, немного поколебавшись, подобрала юбку и последовала её примеру.

– Как жаль, – сказала она, – что у нас нет с собой ни кувшина, ни ведра, ни даже бутыли. Нам бы пригодилась вода там, в ботинке.

Арриэтта не ответила. Сквозь бегущие поверху струи она блаженно всматривалась в самую глубину ручья.

– Вегетарианцы едят рыбу? – проговорила она немного погодя.

– Не могу сказать, – ответила Хомили, – надо узнать у твоего отца. – Но тут в Хомили заговорили её кулинарные пристрастия. – А что, тут есть рыба? – спросила она, глотая слюну.

– Масса, – мечтательно сказала Арриэтта, по-прежнему не отводя глаз от струящихся глубин. Кажется, что ручей тихонько дышит, подумала она. – Большая. Длиной с мою руку от кисти до локтя. И ещё какие-то стеклянные штуки, – добавила она, – вроде креветок.

– Что значит – стеклянные? – спросила Хомили.

– Ну, – объяснила Арриэтта всё тем же отсутствующим тоном, – я хочу сказать – сквозь них всё видно. И какие-то чёрные, – продолжала она, – похожие на бархатные шары, они прямо на глазах раздуваются.

– Скорее всего пиявки, – сказала Хомили, содрогнувшись, затем добавила неуверенно: – Пожалуй, они и ничего в тушёном виде.

– Как ты думаешь, папа может сделать рыболовную сеть? – спросила Арриэтта.

– Твой отец может сделать всё на свете, – убеждённо проговорила его преданная жена. – Неважно что – стоит только сказать.

Наступила тишина. Арриэтта тихо лежала на пропитанной солнцем коре. Казалось, она задумалась, и когда вдруг раздался её голос, Хомили испуганно подскочила на месте – она тоже в кои-то веки угомонилась и уже стала погружаться в сон.

«Не дело, – подумала она, – засыпать на такой колоде, ничего не стоит перевернуться». И, встряхнув себя мысленно, она поднялась и заморгала глазами.

– Что ты сказала, Арриэтта? – спросила она.

– Я сказала, – не сразу ответила Арриэтта медленно и чуть нараспев (словно она тоже дремала), – почему бы нам не притащить ботинок сюда? Прямо на берег?