Добрые люди

Сладко переживать сейчас эти разрозненные и краткие мгновения, которые по прошествии лет слились в воспоминание одной большой и волшебной прогулки! Вот я стою, прикасаясь пальцами к шершавому холоду гранитной ограды и ощущаю спиной взгляд его тёмных зеркал, отразивших печаль светлой северной ночи. Перед нами, от самых моих туфелек и до нависшего над чёрной бездной далёкого края земли, раскинулся волшебный ковёр утреннего тумана, в ворсе которого запутался и вот-вот утонет, оставив нас в совершенном одиночестве, отчаявшийся биться кораблик… Вот мы сами сражаемся с течением ночного одиночества: бредём от «Авроры» к Троицкому, я – обхватив себя руками и опустив в задумчивости голову, он – сопровождая меня огромным ясным пространством, напоминая о близкой заре нетерпеливыми вскриками чайки… Вот подкармливаем хрустящими подачками шагов дорожки Марсового поля, заскучавшие среди дремлющих сиреней… Вот идём рука об руку по чёрной мостовой вдоль чёрной реки, и вокруг золотой оси, увенчанной золотым ангелом, своею поступью вращаем пластинку. Дворцовый мост впереди – рычажок проигрывателя, звук уходящей поступи – прощальный шорох иглы… Вот мы торопливо пересекаем (не замечая, как из сочувствия стараются не замечать неизлечимой болезни близкого) взлохмаченный вывесками, осунувшийся бессонными толпами, испещрённый чирьями вымигивающихся суперкаров и молчаливых попрошаек Невский. Вот я уже иду по своему переулку, а город на прощание и чтобы приободрить меня, шаловливо жонглирует круглыми ударчиками каблуков, которые, отскакивая от жёлтых стен, гремя по водосточным трубам, разбегаются над железными крышами, чтобы стать облачками на небе. Вот засыпаю, и сквозь сон мне слышится звук доигравшей пластинки. И я выхожу посмотреть, и медленно поднимаюсь и неторопливо лечу над улицами, и, вознесясь над городом, обхватываю ладонью древко и опираюсь носочком о золотой шар. Подо мной быстро кружит наклейка водной глади с белыми курсивами теплоходов… За ней чуть медленнее протекает ободок набережной. Своими серыми глыбами он раз за разом тихо ударяется в кончик моста, и тот, наконец закончив проигрывать все дорожки этого мира, отрывается от чёрной поверхности. Без звукоснимателя движение продолжается в полнейшей тишине, но я так хорошо помню записи, что в каком-то невероятном, только во сне возможном единении с миром, глядя на его непроницаемое лицо, слышу все его потаённые мысли. Вот ближняя: на пёстром покрывале домов, безмолвно и спокойно скользящем за рекой, запечатлено ровное дыхание, соединившее все вздохи когда-либо гревшихся под ним жизней. Дальше, на ползущем за городскими окраинами сонном просторе лесов, записана песня новому дню, радостно взлетающая с первым прикосновением солнца. За ней почти недвижимая безобидно-лиловая полосочка, хранящая все самые страшные звуки мира: вой ветра, рёв бурь, раскаты грома – огромное облако газа, объявшее голубую планету. И уже за краем, в самом дальнем и безысходном углу комнаты, – абсолютно неподвижная и черная, орущая всей пустотой вселенского одиночества точка… из которой вдруг и доносится и, отражаясь от моего тела, заливает весь город золотым сиянием, первый трепещущий луч…

Ну конечно, ко мне подходили. Постоянно. А то что же: испуганный взгляд, зовущие движения, коса до попы (я во многом, вообще-то, была старомодна)… Подходили так часто, что я всерьёз уже начинала задумываться о чём-то навроде чёрного балахона, скрывающего от жадных взглядов. Боялась себя. Отшивала всех, но с нарастающим спокойствием понимала, что рано или поздно всё же не удержусь и вместо того, чтобы прогнать, просто кивну, и продолжу соглашаться потом, что бы со мною ни делали… И знаете что? Эта роль китайского болванчика представлялась мне настолько простой… Настолько желанной была эта на всё согласная безответственность… Что при мыслях о ней у меня в животе настоящее солнце загоралось: ноги мгновенно становились ватными, руки – непослушными, сладкий туман заливал всё вокруг и я не могла понимать, живу ли уже по-настоящему, или только предчувствую момент скорого пробуждения.

Почему нужно было отказывать? Кто запрещал соглашаться?

Как только я начинала задумываться – растерянность завладевала мной, и я, как в последнее прибежище, бежала от неё в город, чтобы хотя бы на двоих разделить вселенную моих переживаний.

Город молчал, отражая одинокую фигуру, бредущую сквозь зеркала чёрных окон. Он понимал меня без слов.