Дни в Бирме

Словно длинные изогнутые иглы, прошивавшие узорчатый покров, два каноэ, с Флори и Элизабет, продвигались вверх по речке, удаляясь от восточного берега Иравади. Они плыли стрелять дичь, намереваясь управиться за пару часов и вернуться в Чаутаду к ужину, поскольку не могли остаться на ночь в джунглях. Время было за полдень, когда жара начинает спадать.

Каноэ, выдолбленные из цельных стволов деревьев, стремительно скользили по бурой водной глади. Речка заросла по берегам губчатыми лиловыми гиацинтами и синими цветами, так что для продвижения оставалась извилистая лента шириной четыре фута. Густые кроны просеивали зеленоватый свет. Иногда высоко в ветвях голосили попугаи, но живности не было видно, только раз водяная змея юркнула в водоросли.

– Далеко нам еще до деревни? – спросила Элизабет, обернувшись к Флори.

Он был в заднем каноэ, побольше, вместе с Фло, Ко Слой и старухой в лохмотьях за веслами.

– Далеко еще, бабушка? – спросил Флори старуху.

Та вынула изо рта сигару, положила весло на колени и задумалась.

– Докрикнуть уж можно, – сказала она наконец.

– Примерно полмили, – перевел Флори.

Они проделали уже две мили. У Элизабет ныла спина. Чтобы каноэ не опрокинулись, приходилось сидеть совершенно ровно, на узкой банке без спинки, стараясь по возможности не касаться ногами днища, по которому перекатывались дохлые креветки. Гребец Элизабет, бирманец шестидесяти лет, голый выше пояса, отличался молодецким телосложением. На его смуглом помятом лице играла мягкая улыбка. Копна черных волос, тоньше, чем обычно у бирманцев, была свободно закинута за ухо, и пара спутанных прядей спадала на щеку. Элизабет держала на коленях дядино ружье. Флори предлагал взять его, но она отказалась; ощущение ружья в руках до того ей нравилось, что она не могла с ним расстаться. В тот день она впервые в жизни взяла в руки оружие. Одета она была в шелковую рубашку мужского фасона, грубую юбку, башмаки и широкополую шляпу, придававшую ей – она это знала – щеголеватый вид. Несмотря на ноющую спину и горячий пот, щекотавший лицо, Элизабет была очень счастлива, и даже здоровые крапчатые москиты, покушавшиеся на ее лодыжки, не портили ей настроения.

Речка сузилась, и россыпи гиацинтов сменились крутыми слякотными берегами цвета шоколада. Показались хлипкие соломенные хижины на сваях, нависавшие над водой. Между двумя хижинами стоял голый мальчик и запускал на нитке зеленого жука, словно воздушного змея. При виде европейцев мальчик заголосил, и тут же, откуда ни возьмись, возникли еще дети. Старый бирманец подвел каноэ к причалу в виде лежавшего в иле ствола пальмы – облепленный ракушками, он давал упор ногам – и проворно помог Элизабет сойти на берег. За ней последовали остальные, с сумками и амуницией, а Фло, по своему обыкновению, плюхнулась в грязь и погрузилась по самую холку. Показался худощавый старик в пурпурной пасо, с бородавкой на щеке, из которой тянулись четыре длиннющих седых волоса, и, поклонившись по-восточному, приобнял за головы детвору, собравшуюся на берегу.

– Деревенский староста, – сказал Флори.

Староста повел их к себе в дом, ужасно сутулясь, точно ходячая виселица, виной чему был ревматизм и вечные поясные поклоны, неизбежные для мелкого чиновника. За европейцами увлеченно семенила детвора и стая брехавших собак, отчего Фло жалась к ногам хозяина. Из всех хижин, затененных широкой листвой, луноликие бирманцы таращились на «ингалейкму».

Хижина старосты отличалась чуть большим размером и крышей из рифленого железа, составлявшей предмет его гордости, несмотря на барабанную дробь под дождем. Крыша съела сбережения, отложенные на возведение пагоды, но староста не искал легкого пути к нирване. Когда речка из-за дождя разливалась, прибрежная часть деревни превращалась в подобие Венеции, так что местные выходили из хижин прямо в каноэ.

Поспешно поднявшись на крыльцо, староста мягко ткнул в ребра юнца, спавшего на веранде. Затем повернулся к европейцам и, снова отвесив поклон, пригласил в дом.

– Зайдем? – сказал Флори. – Полагаю, нам придется ждать полчаса.

– А вы не могли бы сказать ему вынести стулья на веранду? – спросила Элизабет.

После того, что ей довелось пережить в доме Ли Йейка, она для себя решила, что больше никогда не зайдет в жилище туземца без крайней необходимости.

В хижине засуетились, и староста с юнцом и женщинами вытащил два стула, затейливо украшенных красными гибискусами, а также бегонии в жестянках от керосина. Очевидно, для европейцев соорудили своего рода двойной трон. Когда Элизабет присела, снова появился староста – с чайником, связкой очень длинных ярко-зеленых бананов и шестью угольно-черными чирутами. Но, когда он налил Элизабет чашку чая, она покачала головой, поскольку это пойло выглядело (если такое было возможно) даже хуже, чем у Ли Йейка.