Дни в Бирме

Миссис Лэкерстин уже заняла место за фисгармонией размером не больше парты. Матту встал у двери и принялся покачивать за шнур опахало, подвешенное над передними рядами, где сидели европейцы. По проходу прошла Фло, потягивая носом воздух, нашла Флори и прилегла под скамьей. Служба началась.

Флори сознавал происходящее лишь урывками. Он как в полусне вставал, опускался на колени и бормотал «аминь» в нескончаемых молитвах, пока Эллис подзуживал его и шептал богохульства, уткнувшись в молитвенник. Но Флори был слишком счастлив. Ад отпускал Эвридику. Через открытую дверь падал желтый свет, ложась на широкую спину мистера Макгрегора в шелковом пиджаке, превращая ее в золотую парчу. Элизабет, по другую сторону узкого прохода, была так близко к Флори, что он слышал каждый шорох ее платья и чувствовал – так ему казалось – тепло ее тела, однако ни разу не взглянул на нее, чтобы никто ничего не заметил. Миссис Лэкерстин за фисгармонией силилась накачать воздух в меха единственной рабочей педалью, и инструмент звучал с натужным придыханием. Прихожане запели нестройным, причудливым хором: мистер Макгрегор гудел зычным басом, остальные европейцы несмело ему подпевали, а с задних рядов доносилось громкое, бессловесное мычание каренских христиан, знавших мелодии гимнов, но не слова.

Снова все опустились на колени.

– Снова, млять, колени отбивать, – прошептал Эллис.

Воздух потемнел, и послышался легкий перестук дождя по крыше; деревья зашуршали, и за окном пронеслось облачко желтых листьев. Флори увидел их сквозь пальцы. Двадцать лет назад, в Англии, сидя зимними воскресеньями на церковной скамье приходской церкви, он тоже смотрел на желтые листья, вот так же колыхавшиеся на фоне свинцового неба. Возможно ли ему начать теперь все заново, словно бы не было этих постылых лет? Он взглянул сквозь пальцы на Элизабет, стоявшую на коленях, склонив голову и спрятав лицо в ладонях, таких юных, с крапинками. Когда они поженятся (когда они поженятся!), как же здорово они заживут в этом чужом, но таком приветливом краю! Он представил Элизабет у себя в лагере, как она приветствует его, когда он возвращается усталый с работы, и Ко Сла спешит из палатки с бутылкой пива; представил, как он идет вдвоем с Элизабет по лесу, глядя на птиц-носорогов в ветвях фиговых деревьев и срывая неведомые цветы, и по топким выгонам, тяжело ступая в холодном тумане, выслеживая бекасов и диких уток. Он представил свой дом, преображенный ее руками. Представил свою неряшливую гостиную прибранной, нарядной, с новой мебелью из Рангуна, и вазой розовых бальзаминов, так похожих на розы, на столе, с книгами и акварелями, и черным пианино. Непременно с пианино! Флори ужасно захотелось пианино как символ – возможно потому, что сам он не был музыкален, – культурной, упорядоченной жизни. Он будет навеки избавлен от низменной жизни десяти прошедших лет, полных распутства, лжи, разъедающего душу одиночества, связей со шлюхами и ростовщиками и пакка-сахибами.

Священник подошел к небольшому деревянному аналою, служившему также кафедрой, снял ленту с рулона с проповедью, прокашлялся и произнес название.

– Во имя Отца и Сына, и Святого Духа. Аминь.

– Бога ради, давай покороче, – пробормотал Эллис.

Флори не замечал времени. Слова проповеди мирно вливались ему в уши монотонным мотивом, едва различимым.

«Когда мы поженимся, – думал он, – когда мы поженимся…»

Эй! В чем дело?

Священник смолк на полуслове. Он снял пенсне и отчаянно замахал ими на кого-то в дверях. Раздался страшный, пронзительный крик.

– Пайк-сан пэй-лайк! Пайк-сан пэй-лайк!

Все подпрыгнули на месте и обернулись. Это была Ма Хла Мэй. Когда все увидели ее, она вошла в церковь, резко отпихнув Матту, и вскинула кулак в сторону Флори.

– Пайк-сан пэй-лайк! Пайк-сан пэй-лайк! Да, я ему говорю – Флори, Флори! – его фамилию она выговаривала, как «Порли». – Тому чернявому, что сидит впереди! Повернись и взгляни мне в лицо, трус! Где деньги, что ты обещал мне?

Она кричала как помешанная. Люди глазели на нее, слишком потрясенные, чтобы сделать что-то или сказать. Ее лицо было серым от пудры, сальные волосы висели космами, лонджи истрепалась понизу. Ма Хла Мэй была похожа на базарную сумасшедшую. У Флори все оборвалось. О, боже, боже! Неужели все они узнают – неужели узнает Элизабет, – что эта женщина была его любовницей? Но он не мог тешить себя надеждой на непонимание. Она выкрикивала его имя снова и снова. Фло, услышав знакомый голос, вылезла из-под скамьи, подошла к Ма Хла Мэй и завиляла хвостом. Злосчастная женщина стала кричать в подробностях о том, как Флори обошелся с ней.

– Смотрите на меня, вы, белые люди, мужчины и женщины, смотрите на меня! Смотрите, как он меня погубил! Смотрите на мои лохмотья! А он сидит здесь, лжец, трус, притворяясь, что не видит меня! Он меня как собаку выгнал, чтобы я с голоду подохла у его ворот. Но я осрамлю тебя! Повернись и посмотри на меня! Посмотри на это тело, которое ты тысячу раз целовал – смотри, смотри…