Дни, когда все было…

Вадим был алкоголиком-проповедником. Можно даже сказать, крестоносцем по духовному запалу. Несогласных не жалел. Буйный, но с интеллектом. Когда готовился опрокинуть рюмку, просил соблюсти минуту молчания, чтобы водка хорошо легла и не заблудилась в пищеводе. Порой любил размяться в легком мордобое, но непременно со сложной, непонятной для случайных собутыльников философской подоплекой. Но более прочих – случайных и не случайных, задушевных и плоских, проникновенных и примитивных, одаренных и одноклеточных – доставалось Анне. Даже если тебя не лупят, то найдется масса других способов воздействия на субъекта глупого женского пола. А вообще, нервно-паралитическое воздействие алкоголиков-проповедников описуемо лишь в анамнезе. Иначе публика закиснет, замолкнет, и не поймешь – то ли сочувствует, то ли просто никак не вникнет, о чем трагедия. Рассказывать бесполезно – надо привлекать братьев Уорнеров, Коэнов и Фарелли, сестер Эндрюс, Бэри, Лисициан.

Да и к чему словоблудие – ужас непроговариваем.

Вот и Анжела так испуганно замолкала, создавая мучительную паузу в эфире. Она страдала оттого, что не могла выполнить свое наиважнейшее предназначение не просто подруги, а бывшего руководителя службы психологической поддержки «Бетельгейзе». В скобках в логотипе значилось: [для женщин, терпящих домашнее насилие]. Службу финансировали веселые бандиты Игорь и Гоша. Они оказались непоследовательными защитниками угнетенных женщин – ведь и сами их поколачивали. Но каялись. Игорь, например, знал наизусть отрывок из поэмы «Мцыри» – со школы – и заканчивал его неожиданным выводом: «Восемь лет я проработал в милиции, а теперь я бандит…» Бандитом он был по-есенински условным, чаще сам был бит какими-то кривозубыми конкурентами, но была в нем дворовая кошачья неукротимость и шалманная галантность. Гоша был иным. Полагая себя предводителем, он был кряжист и неразговорчив, коротко стрижен и нес в себе некую эпическую тайну. Возможно, он, как Илья Муромец, тоже много лет лежал на печи у себя на родине в Тотьме или было ему видение, как отроку Варфоломею… Иногда, забывая, что должен по рисунку роли важничать, он простодушно смеялся над игоревскими посконными шутками в сторону девушек, вроде «будет тебе и сникерс, будет и тампакс»…

Вадим, если бы забрел в те далекие времена на Анины жизненные тропы, непременно пригрел бы Гошу. Он любил опекать пограничных людей. Предоставил бы парню матрас посреди комнаты и кормил бы куриными окорочками. Вовлек бы в воспитательно-исправительное дело. Не исключено, что подружились бы, учитывая непредсказуемость обоих.

Анна и сама попала к нему таким же гошей, или, если точнее, гейшей без опыта работы. С первого совместного дня начала прилежно этого опыта набираться. Правда, ее зашкаливало. Она стремилась стать соратницей во всем, а это значит, что ничего не делала безупречно, и сыпались на нее окрики. Потому что безобразен и апокалиптичен пьющий холерик. Именно так – как бы там ни воспевали прихвостни постмодернизма дикость гения или же свинство мятежной, глубоко мыслящей личности. Забыли, видать, прихвостни, каково личность утихомиривать и испражнения за ней затирать.

Но была у Вадюши одна особенность: он измывался и мучил во всем, кроме заветного. С призванием тайным, которого Анна и сама немного стыдилась, он обращался трепетно. Ему бы, грешному, передачу в совковом телике вести «Алло, мы ищем таланты». Вадим уважал любое народное творчество. Водил в дом угрюмых хроников, которые, запинаясь, декламировали свои верлибры. Да, именно так: если свеженайденный самородок земли русской не мог подобрать сносную рифму, Вадик приписывал его к аристократической гавани свободного стихосложения. Вадим ценил любой созидательный порыв. Кроме того, как это теперь принято называть, у него был дар продвижения товара на рынок.

И, конечно, Анну не обделил щедрым эпитетом. Вадя первый на свете, кто начал называть ее «писательницей», отчего у благоверной от спазма смущения холодел затылок. Она-то полагала, что писатели – это Достоевский, Маркес, Бальзак всякий и далее по курсу. В крайнем случае – Франсуаза Саган. А оказывается, себя тоже можно писателем назначить, что, не стесняясь, делали разные бесстыжие московские параноики.

В Питере талантливый человек живет тихо, кошачье дерьмо из-под кровати выгребает и грудью чахлой вперед не лезет. Живет как птица божья. Но в столице так долго не протянешь. Об этом Вадим с яростью проповедовал Анне. Она же годами сопротивлялась: это стыдно – нагло себя нахваливать, важничать и самовольно вывешивать свою физиономию на доску почета, пользуясь наступившей эрой всеобщего самоизбирательного права…

– Ты дура. У тебя шоры на глазах. Мозговинкой пошевели немного. – От пафоса и влитого внутрь градуса дикция Вадима становилась свистящей, как у шамана. – Не пропихивать, а проникать в верхние слои, – раздраженно поправлял и, присасывая, закусывал растекающимся глазом яичницы.