Дмитрий Гулиа

Серго Орджоникидзе говорил: «Абхазия — маленький уголок, и я лично ее знаю, когда был еще молодым и работал сельским фельдшером в Гудаутском уезде…» «Абхазия теперь самостоятельная республика. И мы говорим: кто хочет опять сделать ее чьей-нибудь колонией, того по рукам. И всякий, кто осмелится вспомнить старое, — по рукам, по рукам его…» «Абхазцы должны знать, что Абхазия — автономная республика и равноправная среди нашего Союза». Эти слова вызывали подлинный энтузиазм.

— Ты замечаешь, — сказал как-то отец Елене Андреевне, — все меньше сельского люда ночует у нас?

Кто-кто, а уж мать, столько трудов положившая на прием гостей, отлично замечала это. (Константин Симонов писал о нашем доме: «В этом доме, построенном так, что, пожалуй, он был больше удобен для гостей, чем для хозяев, часто бывало шумно, потому что сюда приходило и приезжало много людей».) Если раньше в городе негде было переночевать крестьянину, то теперь уже имелся Дом крестьянина. Если раньше врача можно было найти только в городе, то теперь он был чуть ли не в каждом селе. Одним словом, жить крестьянину становилось все лучше и лучше. Да и не только крестьянину. Миновали годы разрухи и голода. Ленинский гений при помощи новой экономической политики совершил чудо: страна насыщала желудки, наливалась соком.

Однако борьба еще не затихала. Да и не могла она исчезнуть по мановению руки: кое-кто надеялся на возвращение старых порядков. Молодая власть, естественно, стояла на страже своих завоеваний. Чемберлены грозились из-за рубежей, подбадривая врагов внутренних. Однако для каждого здравомыслящего было ясно: буржуазия Российской империи проиграла. Новое победило!

Однажды отец явился домой хмурый, неразговорчивый. Такое бывало с ним очень редко. Он передал разговор, который состоялся у него с наркомом внутренних дел Абхазии. И вот по какому поводу.

Брата Елены Андреевны — Иосифа — арестовали. ЧК пыталась установить, в какой степени он был идейным меньшевиком. Отец решил походатайствовать за него. И вот в кабинете наркома внутренних дел (по совместительству и председателя ЧК) произошел такой разговор.

— Ваш шурин обвиняется в меньшевизме, — сказал нарком.

— Я знаю, — отвечал Гулиа, — и берусь утверждать, что он сделался меньшевиком из-за пары сапог. Причем сапоги-то оказались на одну ногу. И вообще, — продолжал Гулиа, — я не понимаю жестокости: парнишка, согласен, совершил глупость. Ну и что ж? Отдерите за ухо — и дело с концом!

Нарком развеселился.

— Дмитрий Иосифович, вы крайне наивны…

— Верно, я беспартийный.

— Это само собой. Видите ли, если бы мы так рассуждали, то поставили бы под удар государство.

— Под удар? — перебил Гулиа. — Вас пугает этот юнец? Я, например, не боюсь и десятка таких. Неужели же такое государство, как наше, трусит перед ним?

Нарком сказал:

— Перед нами стоят великие цели. Впереди — мировая революция.

— Очень хорошо. А при чем мой шурин?

— Надо выяснить, враг ли он.

— Отпустите и выясняйте. Хотите, я возьму его на поруки? Ведь на поруки отдавали и при царе!

— Это смотря кого.

— Вот таких, как мой шурин, мальчишек. Ему двадцать два года. Нельзя же так ожесточать сердца.

Комиссар принял важный вид.

— Дмитрий Иосифович, если ради интересов мировой революции пришлось бы стереть с лица земли весь абхазский народ, у меня не дрогнула бы рука.

Гулиа потрясли эти слова. Он знал этого бравого молодого человека. Еще по семинарии. Кстати, комиссар был родом из Адзюбжи.

— Послушайте, — сказал Гулиа, — ради чего вы стремитесь к мировой революции? Ради народа?

— Да, ради народа!

Гулиа развел руками.

— В таком случае я не понимаю. Выходит так: ради народа — мировая революция и ради нее же — истребление народа? Может быть, я ничего не смыслю в политике. Но я человек и заявляю вам: не надо излишней жестокости. Это вроде инфекционной болезни — жестокость! Сегодня вы жестоки к одним, завтра — другие будут жестоки к вам. Не забывайте этого. Не я придумал сию мудрость…

Он встал, надел шапку и, не говоря более ни слова, покинул кабинет.

Рассказывая об этом, отец сердито стучал кулаком по столу и называл комиссара «адзюбжинским мозгляком». А вечером заявился Иосиф… (Что же касается комиссара, то впоследствии его постигла жестокая участь многих: он был расстрелян в 1937 году.) Гулиа, по-видимому вспоминая случай с наркомвнуделом, писал: «Когда мне слишком «левые» товарищи рисовали картину «мировой революции», в которой Абхазия всего-навсего малозначащая капля, у меня — не скрою — невольно выпадало перо из рук. Стоит ли трудиться ради капли, которая все равно испарится?..»