Дмитрий Донской. Искупление

— А у ворога — за сорок тыщ! На сим бреге токмо! Дмитрий снял шлем и широко перекрестился на чуть проступившее на востоке светлое пятно.

— Чей ты, отроче?

— Пастух Андроньева монастыря, княже!

— На коне?

— А вон-а стоит!

В стороне от шатра стоял стреноженный конь татарских кровей, низкоросл и космат. Юноша захватил его в бою, а бился, видимо, в пешем строю. Но как одет! Одна кольчужка под длинной, ниже колен, рубахой да бараний кожушок. На голове кожаная стёганая шапка с поддёвкой — и всё... Зато уже успел подобрать отменную татарскую саблю и короткое копьё — сулицу. "Хоть бы шлем подобрал..." — подумал Дмитрий и велел юному воину скакать к Вельяминову с наказом: впереди обоза везти убиенных Монастырёва и Кусакова и положить в Симоновом монастыре, в церкви, на три ночи.

Вскоре рассвело, и Дмитрий пошёл к скудельницам на панихиду. Вниманье его привлекла возня у реки, уже открывшейся из тумана. Оттуда скакал весь мокрый Квашня и орал, не щадя покоя мёртвых:

— Княже! Попа повязали на том берегу! Подвели попа.

Вмиг набежало воев сотни две.

— Кто таков? — строго спросил Дмитрий. — Не из Сарая?

Маленький, тёмный лицом и глазами попик замялся.

— Да то — Жмых, княже! Это Жмых! Московской сотни горшечников человек! — сунулся в круг Лагута.

Кузнеца Дмитрий узнал сразу и обрадовался, что он жив и будет днями на Москве, в своей семье, в кузнице...

— Княже! А ну, сторонися, православные! Княже! У попа...

— Да не поп ён! — повысил голос Лагута и крепко махнул мощной корявой ручищей. — Ён просто худой человек! Жмых!

— Великой княже! У сего Жмыха отобран мешок, а в том мешке... — Квашня огляделся, но сказать не посмел при всех, подал мешок Бренку.

Тот раскрыл, сунул туда ноздри и отпрянул лицом в сторону:

— Никак злое зелье. Так сие и есть — зелье!

— Оковать его! — велел Дмитрий и пошёл к свежим и страшно длинным могилам — скудельницам.

Все расступились и двинулись следом, оглядываясь на Жмыха, которого Квашня потащил к тысячнику Капустину.

Над братскими могилами началась панихида. Пел дьякон Нестор, пел справно, ему подтягивали вой, недружно, но сильно и страстно. Пахло ладаном и свежей землёй. Дмитрий и сквозь горечь потерь ощущал радость победы первой большой победы над врагом за полтора столетия...

С высокого места ещё дальше открылось поле боя и другой берег Вожи, тоже усыпанный тёмными точками и грудами тел. Там ходили и собирали трупы врагов, готовясь тоже предать их земле. Сносили на телеги оружие. Вдали двигался захваченный у татар обоз. Гнали коней и невиданное многим москвичам диво — верблюдов! А ещё, было заметно, скакали к Воже десяток всадников, распластанных в дикой стлани.

— Торопятся, — тихо заметил Бренок, грустно опиравшийся на меч Дмитрия Монастырёва: весёлый человек тысячник Монастырёв как в воду глядел, когда однажды в великокняжеском терему сказал Бренку: "Убьют — твой меч будет!"

Прискакавшие спешились, но ждали конца панихиды, и лишь потом приблизился к великому князю Тютчев:

— Княже! У Оки видали Ольга Рязанского с дружиною!

Дмитрий подумал и ничего на это не ответил.

— Стоит и смотрит, а его вои почали мёртвых обдирать. Что повелишь, княже?

— Пусть ворогов обдирают и пусть хоронят их. — Он пошёл к шатру и уже на ходу докончил: — На их земле татарва побита, пусть хоть этим попользуются.

— А не взять ли полк да отогнать, а? Дмитрий не ответил.

К ночи вернулась погоня и пригнала несколько сот пленных татар.

5

Москва такого ещё не видала никогда. Поднятая слухом о победе на реке Воже, она выслала своих доброхотов аж до Коломны, и скакали во все концы молодые пастухи, кузнецы, горшечники — непоседы всех ремёсел, и, взглянув своими глазами на полки, на полон, на обозы с добычей и престранными для русского глаза войлочными ставками на арбах, гонцы-доброхоты поворачивали коней к гнали их крутой стланью обратно, растекаясь по сёлам, деревням, по слободам, погостам, по малым русским городам — у кого где родня, — и конечно скакали к Москве, куда стекались все новости, слухи, вся радость ещё не виданной ни разу победы над страшным врагом, победы, по-настоящему большой и полной, сулящей какую-то неясную радость и тревогу в грядущем.

Елизар Серебряник очнулся от колокольного звона — били в тяжкие, благовестные и били на многих церквах. Сначала ему показалось, что это всё ещё звонят в Коломне, в той церкви., где он крестил Халиму, но потом понял, что Коломну давно миновали и миновали новую, ещё не достроенную каменную церковь, что взградили там по повелению самого великого князя в память о его венчании с княгиней Евдокией, что миновали и Симонов монастырь и что теперь, судя по многоголосому гомону за войлоком ставки и по этому мощному звону, заглушавшему плач по погибшим и крики радости, везут его уже по Москве.

— Елизар! Жив ли? — В войлочную ставку заглянул Лагута. Он пошире распахнул дверь-прореху. — Гли-ко ты: вся Москва набежала к нам! Вси чёрные сотни и бояря, и купцы, и бельцы, и пришлые люди!