Дмитрий Донской. Искупление

— Выведите его в степь! Ведите до ночи и бросьте там на съедение шакалам! Темир-мурза! Налей мне каракумыса!

Последнего опасного врага Мамая повели за ворота.

Длинный стол-ковёр — дастархан — был уставлен едой и питьём, но никто не прикасался ни к чему, пока не поднял чашу великий Мамай. За кустами, заглушив мягкий плеск фонтана, ударили тулумбасы, зазвякали трубы — пир начался.

Над стеной дворца показалось солнце.

* * *

Вечером был во дворце пир ещё больше. Кроме участников курултая пригласили арабских монахов-грамотеев, купцов, путешественников, случившихся в тот день в Сарае и замеченных Мамаевыми сыщиками на базаре. Не было только Ивана Вельяминова и Некомата.

Мамай оделся в дорогой халат, опоясался драгоценным поясом, на который повесил чёрные рога, осыпанные золотом, — вещи убитого хана. Рядом с собой посадил одну из жён — юную персиянку, служившую ему. Спокойствие и торжественность, Вожди Орды каждый день должны были являться в новой одежде, но на этот ужин разоделись с особой роскошью. Все ждали чего-то значительного.

После захода солнца Мамай отпустил иноземцев, и вся знать перешла в самый большой зал, где был поставлен походный шатёр жарко-жёлтого цвета. Мамай первым вошёл в него. Слева и справа от входа горели плошки-светильники, наполняя помещенье удушливым запахом жира. Мамай занял место хозяина — напротив входа, у дальней стены, — тронул над головой золотое изваяние, одетое в баранью шкуру, — "брата хозяина", отослал стайку женщин, хлопотавших над скамьями, коврами и подушками для гостей, наполнявших стол питьём и чашами, и только потом позвал курултай. Все вошли и молча расселись по правую руку от хана, левая сторона, женская, была пуста. Темир-мурза послал кашика-сотника за камом, и тут же явился старый шаман, затрясся было, но Мамай нахмурился, и тот притих.

— В этот час, перед светом луны, я скажу вам, слуги мои, скажу то, что томило меня не один десяток лет, что вело меня к этому трону... — Мамай говорил тихо, сосредоточенно, не рисуясь и даже не подымая глаз от ковра, расстеленного перед ним, поверх большого общего ковра, покоившегося на слое войлока. Пламя в плошках притянуло к себе ночную бабочку, и она сгорела. Сегодня ушёл с моей дороги последний враг — Хасан-бег, сын Хаджи-черкеса. Сегодня пора обратиться к страницам священных книг, чтобы понять, что утратила наша Орда, что она сделала и чего не свершила. Вы помните, что великий Чингиз немало потратил на борьбу со своим противником Джамухой, коего любил кочевой народ, не желавший воевать, но великий хан заставил кочевника взять лук и стрелы и послал его на славные завоевания. Джамуха со страхом говорил: у Чингиза есть четыре пса, вскормленные человечьим мясом. У этих псов медные лбы, высеченные зубы, широкообразные языки, железные сердца. Вместо конской плётки у них сабли. Они пьют росу, ездят по ветру, в боях пожирают человечье мясо. Они спущены с цепи. У них текут слюни, они радуются. Эти четыре пса: Чжебе, Хубилай, Чжелме и Субэдэ... Это пугало народолюбца Джамуху, но я дорого дал бы, будь у меня такие псы... У входа в шатёр началась возня кашиков, видимо дрались за место поближе ко входу. Темир-мурза, сидевший у плошек с жиром, поднялся, вышел. Послышался глухой шлепок — и кого-то понесли в сад, но водворилась тишина. Телохранитель этим показал всем и хану, что есть и у него верные и беспощадные слуги.

— Но и с такими воинами ни Чингиз, ни Бату не исполнили великого предназначения неба: не продолжили завоевания. Почему? — Мамай поднял голову, поправил волосы, заложив их короткими пальцами за уши, — ждал, но все молчали, не нарушая речи своего бильге, мудреца и полководца, поистине великого хана, живущего своей головой, что так редко случалось в их великой империи...

Вход шатра был по обычаю раскрыт к югу, и там, через окна дворца, через растворенную дверь зала, вливался лунный свет. Это его ждал Мамай, чтобы сообщить своим послушным слугам великий план.

— Темник Сарыхожа! Сарыхожа вскочил с подушки.

— Поди сюда и прочти то, что пишут в землях заходящего солнца!

Сарыхожа приблизился к хану, принял от него бумагу, исписанную по-арабски — справа налево, — и стал переводить:

— "Великая опасность грядёт: на своём съезде вельмож, курултае, они решили идти дальше. У хана развёрстан план завоевания нашей грешной Европы, рассчитанный на восемнадцать лет, за эти годы не останется ни одного уголка земли, где не пройдут их кони. Это твёрдоистинно, если господь по милости своей не поставит им какие-нибудь преграды, как он сделал, когда они пришли в Венгрию и Польшу. И нет, как нам кажется, ни единого государства, которое могло бы само по себе оказать им сопротивление, потому что татары едины и многочисленны. Единение государств — одна защита, и то, если бог встанет за нас".

Сарыхожа всё перевёл добросовестно и, кончив, поклонился.

— Это писано путешественником и соглядатаем европейским, Карпини, пришедшим в Орду ещё при Батые. Ныне я спрашиваю курултай: за сколько лет может наш улус покорить Европу?