Дмитрий Донской. Искупление

— Дмитрий свет Иванович! Тамо внове пришли челом бити, Акинф Шуба да с ним...

— Вон немедля! Батожьём велю по боярским спинам, а вам — вдвое, дабы слово моё держали и не пускали на двор!

Мечник и тиун опали с рундука наземь, лишь одним дыханьем касаясь ступеней. А у ворот, кованных медью, уже скорбно разводила руками, всё поняв, боярская теснина кафтанов. В теснине той выделялся Акинф Шуба, троюродный братец великого князя, и сразу два двоюродных — Василий и Александр Константиновичи, эти из Ростова прискакали, почуя беду. За воротами ещё топталось пар шесть сафьяновых сапог и колыхались над землёю шитые подолы летних аксамитовых охабней. Там тоже толпились неспроста, это тоже выклевки калитинского гнезда, тоже единокровные с великим князем.

"Вот оно как! — раздувал ноздри Дмитрий, упираясь лбом в сосновый косяк и невольно рассматривая тех, что наехали ко двору с челобитьем. — Вот когда они едины, вот когда кровь-то заговорила, когда чаша кровава колыхнулась!"

Дмитрий разжигал злобу против родственников, чего раньше с ним не случалось вроде, и делал это старательно, опасаясь размягчить сердце, дабы самому не отступить от гнева своего и не сбить себя с цельной и страшной мысли.

А гневался он небывало.

Вот уж третье столетие выстаивает Москва. Всего бывало на этих холмах — радостей и скорбей, расцвета и пожаров, упоительных побед и горьких поражений, торжеств единения и кровавых междоусобий, подвигов самопожертвования и тайных убийств, — всего бывало, только не было по сю пору принародных казней. Не было. Но ныне судьба, а гложет, и сам перст божий указует великому князю Московскому свершить деяние сие.

На первой же неделе после победы на Воже, когда вся Москва ликовала, во тьме башни бояр Беклемишевых вершилась пытка. В синяках и крови, привязанный сыромятными ремнями к еловой колоде, гнусавил Жмых:

— Смилуйтеся, християне! Уймите ярь неподобную! Каюся! Каюся! Отравное зелье по повелению ханову Ванька Вельяминов дал мне нести на Русь. Про великого князя то зелье припасено было... Каюся!

— А где есть он, Ванька, каиново племя? — ревел Капустин и жёг, рвал кнутом в мелкое лепестье отёкшее тело Жмыха.

— В Орде он! Ордою приважен... Уймися! Григорья, бога ради, умерь ярь свою!

— Когда Ванька на Русь сулился?

— Отринь кнут — вымолвлю!

Капустин кинул взглядом на великого князя, тот стоял позади, набычась и заслоняя свет отворенной башенной двери широкой спиной. Дмитрий кивнул: погоди, мол, хлестать — дух вышибешь силою своей медвежьей.

— После ильина дни сбирался, да не пошёл покуда.

— Каким путём сбирался?

— Во Серпухов-град. А на рождество богородицы клялся в Орде, что изведёт-де великого князя... Отринь кнут!

Не сдержался Капустин после слов таких и прихлестнул Жмыха со страстью, но Дмитрий остановил его снова.

В другие дни кнут Капустина немало выжал из Жмыха — и то, как Мамай сам угощал их, как смерти великокняжеской требовал, какие горы золотые сулил, и то, какими тропами пойдёт Ванька на Серпухов и у кого приют найдёт. Этот кнут и вовсе извёл бы Жмыха, но прискакал из Серпухова гонец от брата Владимира Андреевича и довёл весть: пойман Ванька Вельяминов. Попался воробушек в силки, что расставил ему князь Серпуховской, коего Ванька чернил по Твери и по Орде. А Жмыху повезло: избитого, но живого повезут его на Двину, поскольку не солгал, каинов приспешник, — его счастье.

Капустину Ваньку не давали, он сам сгоряча всё про себя выложил — и как с Некоматом утёк во Тверь, как в Орде кланялся и как возвеличен был и повёрстан сладкозвучным чином — тысяцким Владимира Клязьминского! Дмитрий сам допрос чинил. Более часу смотрел он в узко поставленные глаза Ваньки, от отца унаследованные, вспоминал, как в отрочестве показывал он Дмитрию новую сбрую с золочёным очельем — подарок отца Василия Вельяминова к именинам, даже помнилось, как этот Ванька увёл его на конюшню и показал молодого жеребчика, бегал за ним потом по двору, выворачивая пятки наружу и заваливая носки сапог внутрь — косолапя... Вспоминал, смотрел и думал: неужели у этого молодого волка так сильна тяга к власти тысяцкого, коей он, Дмитрий, обделил его? И сам понимал: сильна. А разве он, Дмитрий, не пылал душою за власть свою? И лишь подумал о том, как широкая и жаркая волна стыда окатила его и пошла растапливать ледяную стену, поставленную Ванькой меж их родами...

Дмитрий бросил допрос и вышел из башни, где всё ещё пахло сыромятной кожей, кровью и крысами. "Нет! — твердил он, когда вышел на свет божий и увидел Кремль, Замоскворечье, тёмный горб Воробьёвой горы. — Нет! Не бывать отныне на Москве тысяцких! Не бывать их судам над чёрными сотнями, их воле, их ратной силе, им подчинённой! Единодержавная власть великого князя — вот путь укрепления земли русской, её грядущей славы и тишины!" У ворот двора Беклемишевых он сел на коня и в сердцах подумал: "Тишины! То-то будет скоро тишина. То-то взголосят родичи!"