Дмитрий Донской. Искупление

Всё это случилось на днях, и вот сейчас он вновь видит в окошко терема башню Беклемишевых, где сидит под стражей Ванька, видит родичей его, толкутся за вратами. Дмитрий отошёл от окошка, сердито сдёрнул суконный полавочник и стал им сильно растирать лицо, давая отрадное облегчение голове, будто ослаблял и сбрасывал с неё туго набитые обручи.

После обедни поползли по двору длинные подолы, видно, рано подумалось ему про облегчение: понаехала родня, женская половина, и все устремились во княгинину светлицу. Вот откуда заходят! Ведают доподлинно, что бабу, родственницу, с лестницы не спустишь, да и на её роток не накинешь платок... Заметил Дмитрий, что вырядились в тёмные, неброские сарафаны и платки, но и за этим будничным платьем различил жену Боброка Анну, сестру свою. Не скрылась за русским платком и Елена, жена Серпуховского, эту взяли для укрепу рядов своих. Как только появилась литовка на Москве, Дмитрий стал всё чаще и всё с большей болью вспоминать другую сестру свою, Любу, увезённую сватами в Литву ещё в давние годы, когда Дмитрию было только шесть лет. Внук Гедиминов не пускает её на Русь, а этой тут вольготно... Основу сей сарафанной дружины составляли четыре Вельяминовы — жена и дочь Тимофея, да вдова Василия Васильевича, тысяцкого, с дочерью. Что-то будет...

Уже в крестовой он слышал из-за стены причитания вдовы, тётки Марьи, матери Ваньки Вельяминова. Кричала она громче, чем это надо было для светёлки Евдокии, но иначе не взять рубленые стены и тяжёлую дверь, за которой находился великий князь... Голос тётки Марьи Дмитрий знал хорошо, помнил его с давних пор. Не раз она ворковала над его головой, когда случалось в отрочестве на масленицу или в пасхальные дни гостить у Вельяминовых. Ласковая тётка, и руки у неё добрые, мягкие, когда гладила, бывало, по голове. С матерью, княгиней Александрой, тётка крепкую дружбу водила, но особенно тронула она сердце Дмитрия, когда пуще всех ревела над гробом его матери. А на похоронах его первенца, Даниила, ни на шаг не отходила от безутешной Евдокии — и ревела вместе с нею, и утешала, и ночевала у Евдокии три дня кряду.

"Легко ли отнять у неё первенца? Это как у Евдокии Данилушку, да и не божьей рукою отнять, но рукою ката..."

Из крестовой он прошёл через спальную, из той — через ребячью повалушу и решительно отворил тяжёлую дверь в покои княгини Евдокии. Отворил и, не выпуская из руки кованой медной скобы, осмотрел светёлку, вмиг притихшую в оцепенении. В большой светлой палате сидели на низких стольцах и стояли у окошек знатнейшие боярыни. Кроме только что приехавших были тут ещё жена Шубы, вдова Монастырёва и юная красавица жена Захария Тютчева, которую он выкупил в Орде. Допускать её до покоев великой княгини Дмитрий распорядился сам, хоть боярыни и кривили губы поначалу, что не боярского роду, но теперь уж она и боярыня. "Эко столклися, как на пожаре. Да что — пожар! Тут пострашней любого пожара", — мелькнуло в сознании великого князя.

У ног Евдокии лежало грудой оброненное и забытое парчовое шитьё. Золотая и серебряная канитель спуталась жёстким ворохом тут же, на полу. Клубки чёрных, красных, голубых шёлковых нитей откатились в угол к витому серебряному светцу над медным тазом. На подоконнице лежала рубашонка князя Василия и его, Дмитрия, холщовая, ещё недовышитая.

— Эко набилось вас! — только и сумел вымолвить Дмитрий, с ужасом понимая, что он совершил ошибку, появившись им на глаза, потому что появлением и голосом своим родственным он разрушил коросту страха перед собой, и тотчас вся палата зашевелилась, сошлась на середине и медленно двинулась на него. Это была неожиданно. Они не потупили взоров, не окаменели, не разошлись по потаённой лестнице, по коей многие из них поднялись сюда ещё поутру, а двинулись на него с сознанием правоты, непонятной ему...

Тётка Марья, будто выжатая этой толпой, оказалась впереди и одна за всех снова зашлась истошным воплем и повалилась на колени. Её не держали, не подымали, видать, предугадывали что-то ещё. Она и впрямь поползла на коленях к порогу, за которым в растворе стоял великий князь.

— Митенька-а-а! Солнышко наше незакатно-о-о! Не вели казнити Ванюшку! Вели миловати-и!

Тяжело и глухо стучали её колени, путаясь в сарафане, а мягкие белые ладони упрямо шлёпали по половицам белыми оладьями. Вот уж совсем рядом её полное белое лицо, мокрое от слёз, и рука уже тянется к нему... Дмитрий резко захлопнул дверь да так и держал её некоторое время за скобу, остановив дыхание и прислушиваясь. Там, за дверью, послышались подвывания и ропот родственниц и теремных боярынь великой княгини.

Дмитрий торопливо, сбивая половики, прошёл чрез все покои на переходы, вышиб ногой дверь на рундук и пошёл тешить себя зычным голосом, набираясь в нём крепости душевной, полнясь расплёсканным было мужеством:

— Дядька Микита!