Дмитрий Донской. Искупление

— Орда токмо ярлык выслала Михаилу, а войско не послано, ныне видит Мамай: Москву надобно не набегом лихим брать — того вельми мало, — а войною великою... Не-ет, Мамай не дурак. А я-то высиживаю, мню, что-де Мамай сгоряча набежит на Москву — ан нет!

— Ужель и Мамай в испуге?

— Такого, Епифан, за Ордой не водилось прежде да и ныне, при Мамае прегордом, не быть тому.

— А чему быть?

— Вестимо, чему: великому нашествию всей Орды!

— Господи, помилуй!.. — отпрянул от стола Епифан и закрестился торопливо, будто руку обжёг.

Уже догорела свеча, а князь Олег и Епифан Киреев так больше и не вымолвили ни слова, молча доедая жаркое. За шатром укладывалась малая дружина. Где-то ржал конь и ругался Князев подуздный.

Лебедь кричал над озером всю ночь.

9

Михаил Тверской стоял на стене города. Один. Стрелы шоркали порой рядом, падали за раскатом дубовых стен, у домов, где мальчишки с криком кидались за ними, набивая колчаны. Не потому князь был один, что стрелы несли смерть, а потому, что никто сейчас не осмеливался приблизиться к нему: гневен и грозен был Михаил. Шлем надвинул на глаза, а из-под него выбивало слёзы. Текли они по впалым щекам (не спал уже две недели), дрожали на широкой бороде. "То есть бесчестие мне!" — жарко шептали его багровые толстые губы. Узловатая, мужицкая рука в ярости сжимала рукоять тяжёлого меча. Ольгерд ушёл!

Михаил Тверской сумел оценить боевое искусство князя Дмитрия. Войска его приступили толково: в четыре дня навели два моста через Волгу, обложили Тверь плотным кольцом — мышь не проскочит. Весь день после этого готовились лезть на стены, а потом весь день тверитяне били их, пока те не отступили. Наутро затрещали окрестные леса — рубили лес москвитяне, а ещё через день уму непостижимо! — весь город был охвачен плотным тыном. Его москвитяне двигали всё ближе и ближе к стенам, укрываясь за ним от стрел защитников, и вот настали дни новых приступов. Кровь лилась под стенами и на стенах ещё несколько дней. Было видно, что Дмитрий не отступит. Вся надежда была на Ольгерда, и тот подошёл. К тому дню войско князя Дмитрия почти вплотную придвинуло тын, накидало к стенам приметы, подняло многоярусные туры, с которых стрелки лучного бою без устали били по стенам Твери. Загорелся мост у Тмакских ворот, загорелись стрельницы. Весь город был при стенах, и тверитяне потушили огонь. Тут мог бы настать перелом сражению: москвитяне не успевали мёртвых оттаскивать, в дыму задыхались, да Ольгерд не ударил и даже ближе не подошёл. Тогда Михаил растворил Тмакские ворота и вместе с воеводой Петром Хмелевым вырвался во главе трёх полков. Большие силы москвитян были в тот час на отводе, и тверитяне, растёкшись вдоль тына, посекли Дмитриевы сотни лучников, пожгли завалы-засеки, туры и приметы... Вот бы когда ударить Ольгерду! Но подошли новгородцы...

Снова москвитяне придвинули тын, туры, навалили приметы, снова разили защитников стрелами, а час назад Пётр Хмелев, Митька, племянник, Иван, сын, да десяток бояр сделали новую вылазку, И вот уж Ивана вынесли из пекла с порубленным плечом. Жена его, Мария, дочь Кестутова, воет — на стене слышно. Пали там чуть не все бояре и даже осторожный Микита Седов. Митька, племянник, уже в воротах получил стрелу в зад, долго теперь не будет похваляться, как брал беззащитную Кистму да вывозил двадцать восемь возов добра. Петру Хмелёву правую руку в локте булавой вышибли — побежал к церкви с воем, локоть мочить в святой воде...

— Уймите её! — крикнул князь Михаил, резко повернувшись к сотнику, что стоял на втором сверху приступе, пряча голову от стрел.

Дружинники кинулись к Марии, силой повели к Князеву терему. Следом несли Ивана. Кровь капала на песок. Песок, сырой от воды, темнел, а князю Михаилу казалось, что кровь сына отемнила его.

У ворот, суясь туда настырно и дико, толпились бабы-тверитянки. Они кидались на тела тех, кого удалось вынести из вылазки. Одна зашлась в заполошном крике, обхватя белокурую голову мертвеца: "А, Ванюшенька мой, ягодиноче-ек!"

"Сын!" — мелькнуло в голове Михаила. И тут он услышал такое, что всегда казалось ему невозможным и чего он невольно ждал всякий раз, когда велел подымать полки. Такое не раз слышал он в горящей Костроме, в Торжке, в Ярославле, в деревнях, сёлах, на погостах и даже в монастырях московских, но тут, за дубовыми стенами его вотчинного города Твери, это раздалось впервые:

— Будьте прокляты вы все, князья да бояре! Гореть вам, смертоубийцам, иродовому колену, веки вечные! Ва-анюшка ты мой! Соколик ты мой! Убили тебя, солнышко моё ясно! Почто ушёл ты от меня вослед за батькою? Ирроды-ы! — вдруг ещё громче закричала баба, подняв тёмные, убитые работой кулаки, протягивая их к князю, будто рукавицы над белой кожей сухих тощих рук.

— Уберите её! — сорвался Михаил.

Но прежде чем подскочили к ней дружинники, она ещё крикнула великому князю:

— Власти тебе восхотелося, великий княже? Добрища мало тебе? На! Бери ещё! — Она сорвала ожерелье из разноцветных камешков — верно, сын собрал из голышей, отысканных на волжском плёсе, и бросила наверх, к князю.