Дюма

О политике пока — коротко, простенько: «Предателями были тайные заговорщики, изнутри угрожавшие Революции, которой и без того угрожали извне. Но, как нетрудно понять, это слово приобретало тот смысл, который хотели придать ему крайние партии, раздиравшие тогда Францию. Предателями объявляли самых слабых. А ими были жирондисты». Пока был Конвент, в котором сидели разные люди, избранные по закону, — была революция; когда их вышвырнули из Конвента — это «снесло последнюю преграду, которую революция противопоставляла террору». О Марате, Робеспьере — почти ничего, Дантон «бредил сентябрьскими днями и осуществлял свой кровавый бред» (Дюма примеривался, присматривался к этим фигурам), даже чудовищный Фукье-Тенвиль — просто функция, хотя от Дюма, казалось бы, должно ждать чего-то эмоционального. О королеве — сочувственно: «несчастная узница», отказалась от побега, потому что ей жалко, что погибнет охранник, потом решилась, ибо это «долг перед детьми». Чего уж так испугался Жирарден? Или просто счел, что роман плох?

Он и вправду плох: интрига интересная, но персонажи бледные и не запоминаются, Мориса не отличить от его друга Ролана; так может получиться, когда автор, обмирая от вожделения, подходит к волнующей его теме, а заниматься ею некогда, надо гнать план, без правки, с соавтором, которого поставил перед фактом: дружище, с этого дня пишем одновременно не три романа, а четыре. Нет, они старались, конечно… Дюма — Маке: «Этим утром мне пришло в голову дать Вам совет насчет королевы. Я вижу, Вы остановились в Тампле. Не сделать ли нам план побега?»; «Нет ли каких-нибудь записок слуг, бывавших в покоях короля в Тампле? Какая-нибудь его интимная черта, привычка?»; «Вы мне послали чудную сцену „Мезон-Ружа“. Скажите в двух словах, куда она должна нас вести» (и тут же): «Но Шико, Шико, друг мой?! Эта главная сцена с его участием, в каком направлении я должен ее писать? Сделайте Шико, 30 или 40 страниц. Потом, если хотите, одну главу „Мезон-Ружа“, а послезавтра приходите на завтрак, мы с вами займемся „Монте-Кристо“».

Морис любит Женевьеву, жену кожевника Диксмера, который притворяется якобинцем, а сам участник «заговора гвоздик», он втянул в это жену, а когда та влюбилась в Мориса, решил ей отомстить, заодно добившись политической цели. Диксмер заставляет жену принести себя в жертву ради спасения королевы, после ее ареста Морис убивает Диксмера и сдается, чтобы умереть с любимой. Казнили королеву, погиб Мезон-Руж, кровь ручьями, головы россыпью, приговорили Мориса и Женевьеву.

«— Я любил тебя! — прошептал Морис, уже привязанный к роковой доске, улыбаясь отрубленной голове своей подруги. — Я тебя лю…

Удар прервал его на середине слова».

Глава десятая ПРОТОКОЛЫ ПАРИЖСКИХ МУДРЕЦОВ

«Больше Шико! У меня нет сюжета для Шико!.. Бросьте „Монте-Кристо“, с ним все в порядке. Нет времени слать Шико туда-сюда, пишите и отправляйте прямо в „Конституционную“. Пишите на моей бумаге, если она у Вас есть…» Колесо крутилось без устали: летом и осенью 1845 года продолжала выходить «Женская война», шла работа над второй частью «Монте-Кристо» и «Мезон-Ружем», а Дюма еще заканчивал «Людовика XIV и его эпоху», переводил сказки, писал рассказы для «Века», и Маке писал свое: оба еще молодые, здоровые, невроз не в счет… За несколько дней по дилогии о мушкетерах сделали пьесу, с Жоли не сговорились, пристроили в «Амбигю комик», но это не выход, нужен свой театр. Не в Париже, там земля дорога, а в Сен-Жермене. Деньги есть, надо только выбить разрешение у Дюшателя, министра внутренних дел, и нужна королевская виза. Дюма обратился к сыну короля Антуану (герцогу Монпансье), пригласил на премьеру. За несколько дней до нее встретился на репетиции с Каратыгиными. А. М. Каратыгина: «Мы тотчас же поехали, послали на сцену сказать ему о себе, и он побежал к нам с криком: „Arrivez-donc, cher Caratiguine!“[16] и кинулся к мужу моему на шею. На благодарность мою, что он встречает нас как бы старых знакомых, он отвечал, что он действительно давно нас знает коротко, по рассказам наших соотечественников и французских путешественников, и что он считает себя обязанным моему мужу, который перевел лучшие его пиесы и сам с женою разыграл их так, как многие не были разыграны и в Париже… Со свойственной ему любознательностью расспрашивая нас о России, Дюма высказывал давнишнее желание посетить нашу родину… но в особенности желал взглянуть на нашего императора. Он припомнил при этом о недавней поездке в Россию Бальзака: „et je voudrais bien faire de m^eme, si toutefois votre batouchka m’y autorise“[17]. Под словом „батюшка“ он подразумевал государя Николая Павловича».