Я по-прежнему обнимал свинью сзади, стараясь держать ее неподвижной и открытой, но эта поза давалась мне все труднее. Нужно было хотя бы на мгновение оторваться от свиньи, чтобы перевести дыхание. Поэтому я сказал Анджело, что хотел бы сфотографировать, как он свежует свинью. Конечно, в действительности я не горел желанием делать такой снимок (скорее наоборот), но время и расстояние, которые нужно было преодолеть, чтобы сделать эту фотографию, вдруг показались мне невероятно драгоценными подарками судьбы. Я отвернулся от свиньи, глотнул чистого воздуха, а затем отошел от нее и – слава тебе, господи – отправился на поиски камеры Анджело.
И я собирался приготовить, подать и съесть мясо этого животного! Отвращение, которое теперь вызвали его вид и запах, меня, мягко говоря, обескураживали, если не сказать больше. Грандиозный план больше не тешил мое тщеславие: в тот момент, когда я убил эту свинью, я почувствовал себя свободным от тяжелых моральных обязательств. И все же… Съесть мясо этого животного?! Это было немыслимо. Паштет? Прошутто? Вентричина? Да меня вырвет, как только я прикоснусь вилкой к кусочку этого мяса! Да разве я смогу когда-нибудь на это пойти? В конце концов, откуда взялся этот спазм отвращения?
А отвращение, как я понял, – это один из инструментов, который эволюция выработала в людях для преодоления дилеммы всеядного. С его помощью наши чувства предупреждают нас о веществах, которые мы не переварим, например о гнилом мясе или кале. И, конечно же, именно этот защитный рефлекс был ответствен за то, что я почувствовал, когда увидел эти потроха: несомненно, они содержали компоненты, от которых меня могло тошнить. Мой нос, скорее всего, реагировал на содержимое лопнувшего от падения на землю кишечника свиньи, который содержал продукты на разных стадиях пищеварения и разложения. Похоже, мое отвращение представляло собой ту самую «интуитивную микробиологию» в действии.
Но дело было не только в этом. Потом, когда я вернулся домой, я начал перечитывать, что написал об отвращении Пол Розин, и у меня возникло еще одно предположение об источнике моего отвращения. Как написал Розин, большинство вещей, которые вызывают у людей отвращение, имеют источником животных – это жидкости, циркулирующие в их телах, их выделения, наконец, разлагающаяся плоть трупов. Именно они делают употребление в пищу мяса особенно проблематичным, что, кстати, объясняет, почему разные культуры имеют огромное число правил и табу, регулирующих употребление в пищу мяса, – их гораздо больше, чем правил, определяющих прием любой другой пищи. Причем эти правила не только определяют, каких животных есть можно, а каких – нет, но и указывают на съедобные части этих животных и способы их убийства.
Далее Розин предполагает, что кроме санитарных причин избегать определенных частей и выделений животных есть еще одна: эти части противны нам потому, что они открывают перед нами реальность нашей собственной животной природы. Большая часть проекта «человек» была связана с тем, что мы проводили различия между собой и животными. Поэтому мы стараемся усиленно избегать всего, что напоминает нам, что мы тоже звери. Мы – животные, которые мочатся, испражняются, совокупляются, кровоточат, умирают, гниют и разлагаются. Розин рассказывает историю об американском проповеднике Коттоне Мэзере. Этот моралист в своем дневнике описал мощное отвращение, охватившее его в тот момент, когда он обнаружил, что мочится одновременно с собакой. Но Мэзер сумел превратить это отвращение в собственное превосходство: «Тем не менее я являюсь более благородным существом, ибо в то самое время, когда мои естественные потребности хотят унизить меня до состояния зверя (подчеркиваю: в то же самое время!), мой дух стремится воспарить ввысь».
Почему мы так сильно стремимся отдалиться от своей животной сущности – это, конечно, большой вопрос, но несомненно, что одной из причин этого является человеческий страх смерти. Самое страшное, что мы видим у животных, – это их смерть, причем часто они умирают у нас на руках. Животные сопротивляются смерти, но, не имея ни малейшего представления о ней, они не думают о смерти столько, сколько думаем мы. И одна из основных мыслей, которые приходят нам в голову, – это мысль о том, будет ли наша собственная смерть походить на смерть животного или нет? Надежда на то, что человеческая смерть чем-то отличается от смерти животного, для нас бесценна – но это положение нельзя ни доказать, ни опровергнуть. Думаю, именно на этот вопрос мы пытаемся ответить всякий раз, когда смотрим в глаза животного.