Дикие пчелы

Любит Устин пахоту. Идешь, идешь по борозде, отваливает лемех жирные пласты земли, а следом бредут вороны, в небе заливаются жаворонки, полыхает солнце. Часто прилетают сороки, садятся на гривы коней, щиплют для своих гнезд волос. Кони не отгоняют сорок, хватит тех волос всем. Есть время подумать и погрустить. Вспомнить доброго деда Михайлу, его слова: «Когда птаха вьет гнездо, нет больше греха убить ее или порушить то гнездышко. Когда зверь родит дитя малое, то грех великий убить того зверя аль его дитя. Все рождается на этой земле для человека. Потому человеки должны быть разумны и смирны по весне. По весне надо добреть, по весне надо любить. А как полюбишь, то и подобреешь…»

Вчера отцы побратимов собирались на совет. Решили женить сыновей.

– Хватит этим пестунам ходить холостыми, уж по двадцать второму году пошло. Мы в такую поричку уже детей имели. Взяли моду отцов не слушать.

– Хватит, женить будем. Петра на Насте, Устю на Саломее, Романа на Секлетинье. – Сонин рад своих дочек спровадить. Только Журавушку не шибко привечает будущий тесть: мол, худ, не болен ли?

– Роман мой чтой-то заколодил, и не могу сдвинуть с места, – ворчал Мефодий Журавлев, чесал жидкую бороду. – Так мне и ответствовал, мол, не женюсь, пока кого-то не полюблю. Тоже взял моду от Устина. Да и баба Катя многое им наговорила о любви-то. Покойный дед Михайло тоже засорил им мозга.

– Сечь будем, но оженим.

Эти слова передал побратимам Макар Сонин. Он был на том совете. Летописец должен бывать везде, на любом тайном вечере…

Жарко горят дрова в костре. Жарко в груди у Устина, да и больно. Не может он снять тот жар, унять боль. Вскочить бы сейчас на Коршуна, ему только свистни, он, как Сивка-Бурка, вешая каурка, тут же прилетит. Упасть бы на его спину и улететь на поиски Груни. Но куда лететь, вчера отец показал справку о смерти Груни. Наложила на себя руки. И зачем она это сделала? Устин ее любит, все, что было, прошло, любит такую, какая она есть. Но не хочется верить, что нет уже Груни, бабы Уляши, многих нет. Зачем же показал отец справку, что умерла Груня? Ведь Устин об этом не спрашивал? Может быть, та справка лживая?

Застонала, заплакала в забоке неприкаянная Квонгульчи. Арсе говорил об этой птице, что у нее украли любовь, вот она и ищет ее, зовет любимого своим криком. Зовет с весны до глубокой осени.

– Квон-гу-гуль! Квон-гу-гуль! Брат-братко! Брат-братко! – чисто и мелодично кричала ночная птица, а к осени ее голос охрипнет.

«А если поискать Груню, – думал Устин, – съездить в Спасск, там все разузнать? Может быть, врут люди?»

– Вот кричит, кричит, так и не может докричаться своей любви. Весна, лето, осень. Не люблю я осень, тягостно по осени на душе, – тихо говорил Журавушка. – Тоже кричу, кого-то ищу, а кого? Кого я люблю, те меня не любят, а кто меня любит, тех я не люблю. Тяжко. Умру, но не дам себя женить. Я не бугай, а человек. Пусть будет у меня вечная осень.

– О какой ты осени говоришь? – спросил Петр.

– О той, что называется старостью. В своей любови Устин сам виноват: робел, нудился, что была замужем. Теперь нудится. Может, будет нудиться до самой старости, как баба Катя. Я-то знаю себе цену: лицом черен, телом худ, как жердь стоеросовая, умом слаб, – говорил с иронией о себе Журавушка. – Но и при этом хочу быть человеком, жить по любви. Хватит! – закричал Журавушжа, схватил головню и метнул ее в тьму. – Люди мы, и есть у нас души.

– Ну чего запел заупокойную молитву? – тронул за плечо побратима Устин.

– То и запел, что вековать мне в одиночестве. Петра Настя Сонина любит, тебя – ее сестра Саломка, сказывают, ночами не спит. На лик почернела оттого, что ты, Устин, обходишь ее стороной. А ить Саломка стала красивей Насти. А была цапля цаплей. Мало в чем Груне уступит. Устин, нечего терзаться, а жениться надо. Полюбишь ты Саломку, забудешь покойную Груню.

– Ладно, не сватай, уже просватан. Устал я противиться воле родителей. Мать волчицей смотрит, да Митька шипит, мол, женись, хочу и я жениться. Вперед меня его не женят. Да и Саломка мила мне.

– Так уж и мила? – усмехнулся Петр.

– Может быть, не совсем так. Алексея Степановича жалко. Любит он меня пуще своих сынов и дочерей. Прямо неловко, когда он так шибко задабривает меня, то Коршуна чуть ли не насовсем отдает, то соболевать кличет, то на медовушку зазовет. Жалко мужика. Не хочет он терять своего зятя. Даже простил и то, что я его звезданул по боку, когда дрался в суде.

– Сонин добрый мужик. Уйди он из нашей братии – был бы добряк из добряков. Но наши ему ходу не дают.

– Ну и прелюбодей был бы добрый, – буркнул Петр.

– Нам на то плевать.

– И все же мерзопакостна наша житуха. Может быть, мы давно бы женились, ежли бы встречались со своими невестами. А то ить ни разу на вечерке не посидели.

– То так. Когда рядом плечо, то и погреться около него хочется. Ладно, не нуди нас, мы уже почти женаты, – скорбно усмехнулся Устин и глубоко вздохнул.

А Квонгульчи все плакала и плакала. Постанывала ночь…