Дикие пчелы

– Погоди, не гони. Хороша у тя медовушка-то. Тяжко у нас убивцам и двоедушникам. Остальные же живут и в ус не дуют, жрут адское вино, влюбляются, матерятся, дурят. Что там Содом и Гоморра? Так, пустяки. У меня, брат, все кипит, все клокочет. Вот тебя, например, я поначалу отдам Петру, он выварит из тебя двоедушие, потом кинет своим чертям. Они за убийство пожарят в печи, за лжесвидетельство повисишь ты на дыбе, да не бойся, просто зацепят твою душу за язык и повисишь сотню-другую лет, и все. А потом, потом начнется у тебя райская жисть, будешь пить, влюбляться. Любовь – это мое порождение. Начало ей дала змея-искусительница, а уж я прибавил чуток. Там ты будешь ревновать свою чернявочку, драться с соблазнителями. Да не шарахайся! Чем киснуть в этой небесной обители, так лучше поначалу вытерпеть все муки ада, а уж потом пожить по-людски.

– Эко страшно ты говоришь. Изыди, сатано! Боюсь!

– Не боись, привыкнешь, есть у меня такие души, кои уже прошли все муки ада, но все просятся, ежли застудятся, попариться в кипящей смоле, обжариться в печи огненной. Человеческая душа и сам человек ко всему привыкают.

– Скажи, дьяволина, а что нас ждет дальше?

– Скоро на земле начнется новый Вавилон, где люди перестанут понимать друг друга. Нет, нет, все это будет страшнее, чем ты думаешь, люди отринут бога, дьявола.

– Врешь, ты все врешь! Прочь!

– Ха-ха-ха! Могу и уйти. Плесни-ка еще чуток, да бежать надо. Мы еще с тобой не раз встретимся. Ха-ха-ха! – прогрохотал дьявол.

Степан Бережное упал грудью на стол, застонал, зарычал. Выскочил из избушки, побежал к бабе Кате, там упал на грудь Устину, зарыдал:

– Прости, Устин! За все прости! Грешен я! Подл я! Убивец я! Ха-ха-ха! – захохотал. Распрямился, погрозил кулаком в потолок. – Все врешь, в бога мать! Тебя надо в совок и на помойку, а не меня, дьяволина. Накось выкуси! – показал фигу в окно. – Ха-ха-ха! – метнулся из лазарета, побежал по улице с хохотом и матюжинами. Вырвал кол из забора и начал все крушить на своем пути. – Дохлые мухи, все вы дохлые мухи, не подходите! Прочь, сатано! – орал он на братьев, которые хотели его связать. Даже Евсей и Фотей боялись подступиться. Поскользнулся в мартовской луже, упал. Братья враз спеленали его и понесли домой. Степан рвался, кусался, брыкал ногами.

– Не полоши народ, ты ить наставник.

– Не наставник я, а слуга дьявола! Отпустите, я хочу дать ему по мордасам! Вот тебе язык, не блазни перед глазами, – показывал кому-то язык наставник.

– Трехнулся старик, так ему и надо, не будет убивать святость в людях, да и в себе тож. Тяжко жить такому человеку. Обойди его власть, мог бы быть добрейшим, как Макар Булавин. Не видела я людей, что вершат власть, добрыми, – проговорила баба Катя.

– Я его убью, как встану с постели, – с нажимом выдавил Устин.

– Не моги и думать. Отец ведь твоя кровь. Проклянут тебя потомки до седьмого колена.

Баба Катя лечила Устина. Часто забегала в пристройку Саломка: то воды принесет, то покормит, то напоит отваром трав. Тихо шептала:

– Пей, ешь. В едоме сила, так и поправишься.

А в глазах боль, не осуждение, а боль, она давила на его плечи. Саломка стала другой, из голенастой девчушки превратилась в девушку. Карие глаза ее грустили. Видел Устин, как нет-нет да и задрожат пухловатые губы, чуть сморщится вздернутый носик. Но она тут же прятала боль в себя, тихо улыбалась, бросала тугую косу за спину и начинала расчесывать золотые кудри Устина. Потом убегала.

Баба Катя часто говорила:

– Тяжко, знаю, как это тяжко. Эта болесть пройдет, но как от той ты отбояришься? Я вот до се другого, Романа люблю, уже стара, а вот не стыдно признаться. Тело лечить легче, труднее – душу. Но ты молод, силен, поправишь то и другое. Мертвую не воскресить. То мог делать Исус Христос, нам не под силу. Скоро ручьи потекут, позовут тебя в сопки. Там все и пройдет. Давай-ка понемногу расхаживаться.

А над землей уже полыхало весеннее солнце. Весна гнала прочь зиму. Кричали фазаны, трезвонили в небе жаворонки. Тянули в темноте вальдшнепы, курлыкали журавли.

И потянулся Устин за весной. Весенняя перекличка позвала его к жизни, жить захотелось. Сгинула Груня, кого винить? Отца? Сам тоже виноват. Отринул, не приняло сразу сердце. Теперь поздно… Побратимы не давали покоя, звали пострелять уток, гусей, попасти в ночном коней. На кочках уже есть что пощипать. Да и отец десяток раз приходил с повинной, мол, бес попутал. Трудно править душой. Захотел Устин жить. Молодость и желание жить взяли свое.

5

И снова трое в ночи, снова побратимы вместе. Но они уже давно стали другими. Не рассказывает страшные байки Журавушка, не горячится, как прежде, Устин. Петр стал еще замкнутее и суровее, сидит, нахохленный, над костром, жует соломинку, о чем-то думает.

Горит костер, во тьме похрапывают кони, рвут первую траву, осоку, острыми зубами, сочно хрустят. Завтра первая борозда. Им хватит работы, пусть сегодня хорошо поедят, отдохнут. Заржавели лемеха и сошники плугов, скоро они заблестят от пластов земли, отшлифуются.