— А вот и не зима. Самое тяжелое время — это апрель, когда все запасы уже кончились, а на реке еще лед стоит. Ни рыбы не добудешь, ни зверя не убьешь. Когда нас сюда привезли, весны, как назло, одна за другой затяжными были. Самых голодающих они доводили до крайности. На второй или третий год нашей нарымской жизни был такой случай. Вышел я из дому, а по улице ребятишки бегут.
— Айда с нами, кричат. Мать Веньке Спирину голову отрубает.
Я кинулся за ними. С Венькой мы дружили, ему в ту пору тоже было лет десять-одиннадцать. У них зимой в тайге отец пропал. Пошел на охоту и не вернулся. Энкэвэдешники приезжали, опрашивали всех в поселке. Моего батю раза три вызывали. Но поскольку следов никаких обнаружить не удалось, решили, что Спирин сбежал на большую землю. Всех взрослых предупредили, чтобы за его женой следили день и ночь и сразу же с нарочным сообщили в район, если заметят что-либо подозрительное. Жена Спирина с двумя ребятишками страшно голодала в ту зиму. К весне все они еле передвигали ноги. И помочь было некому, в ту весну голодали все. Моя мать говорила, что Спириха зарезала даже свою собаку. Пес у них и вправду исчез. Но то ли пропал вместе с хозяином, то ли его действительно съели, никто этого в точности не ведал.
Не знаю, следили за Спирихой взрослые или нет, мы, ребятишки, ничего особенного в ее поведении не замечали.
И тут такая сногсшибательная весть. Спириха в самом деле собралась отрубать Веньке голову. Она выволокла его за шиворот во двор, бросила у чурки, на которой кололи дрова, и кинулась в сени за топором. Венька даже не пытался бежать. Он лежал около чурки на снегу и кричал: «Ой, мама! Ой, мама!» Выскочив из сеней с топором, Спириха кинулась к нему. Спас Веньку мой отец, шедший в это время по улице. Как он успел перескочить через изгородь, до сих пор не могу понять. Спириха уже занесла топор над Венькиной головой, но отец оказался на мгновение проворнее. Он прямо с изгороди прыгнул на нее и сшиб с ног.
— Что же ты делаешь, твою мать? — закричал он, и Спириха тут же на снегу свернулась калачиком рядом с Венькой и заплакала.
Как выяснилось, она на самый черный день берегла в мешочке стакан пшена. Венька нашел его и съел. За это и хотела отрубить ему голову. Но делала она это уже не в своем уме. Увидев, как Венька доедает пшено, Спириха свихнулась. Ее куда-то увезли, а Веньку с сестрой отправили в детский дом. Недели через две нашли и Спирина. Он вытаял на берегу ручья километрах в пяти от поселка. Никаких ран на нем не было. Человек помер в дороге. Может, сердце было больное, может, с головой плохо стало. Прихватило на ходу, а пилюль, как у меня, не было. Упал и готов. Вот так и жили мы, паря, — закончил рассказ Безрядьев и затянулся сигаретой. — А ты говоришь — простить Сухорукова. Списки на отправку сюда составлял он, причем без всякого принуждения. Кого вписал, того и выслали. Один не так ему ответил, другой не так посмотрел на его жену. Все на Севере оказались.
Я молчал, не зная, что ответить. Костер догорал, и я подвинул необгоревшие концы сушняка на тлеющие розоватые угли. Они зачадили, у Антона заслезились глаза, он закашлял. Я наломал тоненьких прутьев, положил их на угли и раздул огонь. Пламя выпорхнуло из-под сучьев, потянулось кверху. Дым сразу исчез, словно сгорел, растворился в нем. Антон сосредоточенно посмотрел на огонь, поставил ближе к костру кружку с чаем. Но пить не стал, а заговорил снова.
— Я Вовку хочу на агронома выучить. И знаешь, что думаю: приняли бы его в Новоселовке?
— А почему бы и нет? — ответил я. — И председателем может стать, если себя покажет. Сегодня о людях судят по их хватке, по тому, как умеют поставить дело. Заслужил человек — выберут и председателем.
— Ну, не говори, — возразил Безрядьев, взяв кружку и с громким швырканьем отхлебнув горячего чая. — Посмотри, кто в районе на самых высоких постах. Кто больше других языком ворочать умеет. Вон Логунов, глава администрации. Это же он колхоз в зверопромхоз переделал. Вот кого нужно высылать и как можно дальше. Он своей бездумностью столько вреда в районе наделал, за годы не исправишь. Ах, да что я об одном и том же?
— Наболело, наверное, — сказал я.
— Оно у меня все время болит. Давай лучше поговорим о твоих гусях.
При этих словах у меня снова заскребло на сердце. У палатки, сжавшись в большой серый комок, лежал раненный гуменник.
Я понимал, какую боль испытывает он, но поднять на него руку еще один раз было выше моих сил. Мужество изменило мне.
Я все надеялся, что ему станет лучше и он оправится от ран.
В стороне от нас за краем леска заклинькали лебеди. Я повернул голову в их сторону. Шесть больших белых птиц возвращались на залив, откуда мы их согнали. Очевидно, они решили переночевать под затишьем леска.
— Тебе никогда не приходилось есть лебедей? — вдруг неожиданно спросил Безрядьев.