Дикая вода

В голову не приходила ни одна спасительная мысль. В душе возникло опустошение и полное безразличие ко всему. Я скользил бессмысленным взглядом по нашей маленькой палатке, ружьям и дичи, лежавшей около нее, по тому, что осталось от лодки и не видел этого. Были мы с Антоном и огромная стихия враждебной свинцово-серой воды, захлопнувшей за нами ловушку. Она справляла ненасытное торжество, с утробным бульканьем перекатываясь через край льдины, по сантиметру отвоевывая пространство, на котором мы могли существовать. Нам оставалось только наблюдать это, не в силах что-либо противопоставить.

Чтобы хоть немного успокоиться, я закурил. Безрядьев нервно посмотрел на меня и сглотнул слюну. Я протянул ему пачку с сигаретами. Он вытащил одну трясущимися пальцами, долго прикуривал, ломая спички, потом сказал:

— Это конец.

— Успокойся, — произнес я. — У нас есть резиновая лодка, топор. Что-нибудь придумаем. Главное — не впадать в панику.

Все это я сказал только для того, чтобы подбодрить его. Мне самому не думалось, мозги словно окаменели. Антон не ответил, прищурившись, посмотрел на горизонт. Он был ровным, как в уходящем в бесконечность океане. Холодный ветер закручивал на волнах белые барашки.

Я повернулся и пошел к палатке. Надо было чем-то заняться, и я решил развести костер. Но то место, где он у нас был раньше, затопило. Сквозь холодную воду виднелась серая зола и картофельные очистки.

Я наломал сухих веток и развел огонь у самой палатки. Он был маленький, еле живой, но с ним стало легче. Короткие голубоватые язычки пламени облизывали ветки, те, не дымя, вспыхивали, передавая огонь дальше. Ветки, разгораясь, потрескивали, и это был единственный живой звук, раздававшийся на нашем островке. Я достал двух чернедей, одну стал щипать сам, другую отдал Безрядьеву. Опустив голову, он взял утку за ноги, подсел к костру и начал теребить. Антон делал это молча, не глядя на меня, лишь время от времени бросая взгляд на горизонт. Но он по-прежнему был пустынным.

Ощипав утку, я отдал ее Антону, а сам полез в рюкзак за картошкой. Пока я чистил ее, Антон опалил и выпотрошил обеих чернедей.

Ели молча, говорить было не о чем. Вода прибывала на глазах. Она подошла почти к палатке, хотя та стояла на самом высоком месте. Островок, вытянутый подковой метров на двести, в ширину был не более двадцати метров. Если вода будет прибывать такими темпами, через сутки она затопит нас. Ожидать собственной гибели, не предпринимая никаких усилий спастись, было неимоверно тягостно.

— Может, одному рискнуть на резиновой лодке? — неуверенно произнес я, чтобы нарушить ставшее уже невыносимым молчание. — Потом с кем-нибудь приехать за другим.

— Куда на ней сунешься? — Антон кивнул в сторону горизонта. — Река разлилась на полсотни километров.

Я и сам понимал, что воспользоваться одноместной резиновой лодкой можно было только от безысходного отчаяния. Ни один нормальный человек не рискнул бы отправиться на ней в такую погоду до обского берега. Лодку могло захлестнуть первой же волной. Кроме того, одного из нас надо было оставлять на острове практически на верную гибель. Но ждать помощь можно было только с Оби. Антон прекрасно понимал это. Как понимал и то, что плыть пришлось бы ему. Только он мог найти правильную и самую короткую дорогу к обскому берегу.

— Так что же будем делать? — спросил я, глядя на мрачного, почерневшего Антона.

— Не знаю, — ответил он и добавил: — Попадись мне сейчас этот Сухоруков, пристукнул бы его, как вошь.

— Он-то при чем? — возразил я. Мне казалось, что сейчас нам было не до Сухорукова.

— Если бы не он, я бы пахал землю, а не стрелял уток, — резко, не скрывая озлобленного раздражения, сказал Антон. — Я вот думаю, почему мы так терпимы ко злу? Боимся чего-то или в крови это у нас? Нельзя же так. Ведь должен человек отвечать за содеянное. Зло, оставленное без наказания, не умирает. Оно творит новое зло.

Он поднял на меня глаза, ожидая поддержки. Но что я мог ответить ему? В моей памяти председатель колхоза всегда был сухим, сутуловатым стариком с быстрым и жестким взглядом. Из-за его вздернутой брови казалось, что он на всех смотрит с подозрением. Многие не выдерживали этого взгляда, опускали глаза. Но боялись его не из-за этого. В деревне Сухорукова называли сексотом. В те времена это была самая оскорбительная кличка. Сексот или секретный сотрудник доносил в органы на своих соседей и близких. Достаточно ему было сказать о ком-нибудь плохое, и человек тут же исчезал. Когда моя бабушка начинала открыто ругать председателя, дед недаром сразу же уходил из избы. Боялся, что из-за ее языка мы можем оказаться там же, где и Безрядьев.

Меня это время не затронуло, а Антона опалило с ног до головы. Он сидел, понуро опустив голову, изредка бросая взгляд на угасающий костер. Маленький язычок пламени вспыхивал на головешках, пытался бежать, перескакивая с одной на другую, но, обессилев, уходил в глубь обгоревших сучьев, чтобы через некоторое время вновь появиться снаружи. Утешить Антона мне было нечем.