Дьявольский рай. Почти невинна

И вот я стою, беспомощно озираясь, перед белым барьерчиком, отделяющим обрыв и море от моих невротических неисключенностей, совсем одна, и луна как-то укоризненно светит, по-своему желто, намекая на мое печальное слабоумие.

Я начала тихо звать его. Шлепая вьетнамками, побежала по дорожке в сторону пляжей, к шестому корпусу. Везде царила неестественная, сновидческая тишина, и нигде не было ни души, и лишь уныло теплилась тусклая лампочка, вся в мотыльках и мошках, на крыльце тихого здания. Он не мог далеко уйти.

Если он вообще тут был.

Да. Сердце дрогнуло. Стоит теперь под другим можжевельником, все так же расслабленно прислонившись, сказочное очертание из теней и бликов. Я, задыхаясь, бросилась к нему, зажав в зубах сигарету, прижалась к этому сильному теплому телу, почувствовала мягкое скольжение невидимой руки по своему голому загривку.

– Вот ты где... Господи, а я-то думала... – прошепелявила я, задыхаясь и рыдая от едкого табачного дыма.

– Для начала выкинь эту гадость, – сухонько сказал он, выдергивая из моих губ сигаретку. Я уронила голову на стеганое плечо его жилетки, прислонилась ухом к гладкой гепардовой шее. Он заполз рукой мне под куртку.

– Мне это снится?

– Конечно... идем сюда.

Рука в руке. Помню особый хруст травы под ногами, влажный шепот листвы, мерное покачивание густого кустарника. И он, крепко взяв меня за руку, ведет через эти джунгли, ловко прокладывая нам путь, придерживая пушистые ветви над моей головой. Безцикадовость и полная тишина усугубляли немного дымчатое восприятие Гепарда, и я, наученная горьким утренним опытом, шла, крепко обвив руками его голое предплечье, прижимаясь к нему, норовя запутаться в наших быстрых шагах, боязливо озираясь, как бы не проснуться.

Мы вышли на тихую дорожку, залитую по-гепардовски пятнистым лунным светом вперемешку с тенями неподвижной листвы. Чуть дальше была узкая темная тропинка, уходящая за гладкие можжевеловые стволы и пышные, пышущие летом кусты. Дух этой беззвучной ночи распирал их, по-особому витая меж влажной листвы. Туда-то мы и нырнули, спугнув какую-то птицу, которая глухо что-то пробормотала нам в напутствие. Шелест мясистой сочной травы, огромные маки и душистая мелисса устилали наш путь.

Мы остановились на поляне, крошечной, как грот, среди моря можжевельников, фисташек и высокой, по пояс, травы.

– Вот тут я когда-то жил, в гамаке. Где-то здесь валяется моя боксерская груша.

– Укромное местечко...

Он быстро скинул с моих плеч джинсовую куртку, нетерпеливо обцеловал шею и обнажившееся плечо. Я запрокинула голову, и пока мои веки трепетали, словно крылышки танцующей бабочки, я видела, как дивно вспыхивает синее звездное небо, обметанное черным кружевом пышных крон. Оно то загоралось, то пропадало, смытое кубически-коричневым зигзагом мира опущенных век, мигая в том же горячем ритме, в каком он шептал мне на ухо горячее «Боже мой... Боже мой... Боже мой...» И его руки, прогоняя холод, разделывались с молнией на моих штанах. Его горячие прыткие пальцы будто размножились и бесчисленной упругой теплой стайкой разбежались по всему моему телу – заползали в волосы, смыкаясь на моем затылке, стремительно пробегали по шее, одновременно стекали по плечам и предплечьям, были под майкой на спине и, подпрыгнув на ключице, мягко сползали вниз. Штаны смиренно вились меж моих взмокших ног, осторожные проворные пальцы особым аллюром пустились дальше. А я все жалась к нему.

– Господи... какая у тебя волшебная кожа, – шептал он мне на ухо сквозь сетку моих растрепавшихся волос, язык и губы считали пупырышки на моей шее. Его дыхание смешивалось с тихим шепотом листвы. Единственное, на что я была способна, это бессильно, в полубреду висеть на его плечах, касаясь губами сильной, дурманяще пахнущей шеи. Потом я долго удивлялась, каким это способом мне удается с такой кинематографической легкостью переключаться из режима воспоминаний в режим накопительный. Отодвинув всех своих танцующих лысых призраков, донельзя распахнуть ворота своей памяти и принимать целые поля дивной, дурманяще пахнущей сирени. Сирень, когда он на секунду приседает, расстилает полотенце и берет мое лицо в свои мягкие ладони, увлекая куда-то вниз, и через секунду я уже лежу в сиреневых лепестках, и где-то далеко маячит сырный лик луны. Сирень, все сирень. Майка к майке, тело к телу, и я пытаюсь пальцами одной ноги стянуть вьетнамку со стопы другой.

– А я сегодня полдня провел на «генералке», на том самом лежаке, где мы...

– Трахались! – с подвзвизгом вырвалось у меня, когда после одуванчиково-желтого взрыва и ощущения распустившейся розы я поняла, что именно это произойдет с нами теперь.

Это была снова сирень, и я видела его, будто сделанного из сотен тысяч цветущих веток, качающихся пока очень плавно, обдавая меня головокружительным ароматом. Со мной уже был не тот эльфовый танцор, являющийся мне недосягаемой тенью пыльными киевскими ночами, не пляжная скотина, каждым своим шагом всколыхивающая во мне новую боль. Это было все совсем другое. Губы щекотал привкус сбывшейся мечты.