Диалог с лунным человеком

Сосредоточенно, задумчиво целыми часами он вертел в руках кусок дерева или камня, вспоминая, что говорила ему Лилит о снарядах лаолитян, а его подрастающие мальчишки сидели на корточках вокруг, ловя каждое движение круглыми глазами Гевы. Четверо из них были темноволосы.

Седеющий Одам выглядел светлее своего старшего сына: у того волосы были блестящи и черны, как антрацит! На солнце они искрились, подобно снеговой вершине; есть такой накал света, когда противоположности как бы сливаются.

В этом юноше было что-то от молодого настороженного пса; ноздри его искали потерянный след. Глаза, серые и глубоко запавшие, как у совёнка, зорко смотрели вперёд. Пройдёт совсем немного времени, и в них отразится преобразившийся мир. Один раз они блеснули слезами восторга: отец рассказывал о небесных летающих яйцах.

— Посреди, — говорил Одам, — находился тяжёлый ящик, и он-то был источником силы. От этого ящика сила шла в два больших подвижных ствола на противоположных концах. Они имели два ряда отверстий, направленных сверху вниз. Сила ударялась о землю, и яйцо двигалось от этих толчков.

Сыновья слушали, раскрыв рты, в любую минуту готовые сорваться с места на поиски тайн. Удивление никогда не покинет мир! Как бы ни оберегалась Гева, детей у неё уведёт Лилит. И так будет всегда. Малодушные вернутся под материнское крыло с полдороги: к оглядкам, к оговорам… Но уже дети их детей вырвутся из кокона.

Одам забирался со всей оравой на целый день подальше от дома, и там на мелкой ли реке, где они спускали на воду выдолбленную лодку, прибивая борта деревянными гвоздями (утлое начало кораблестроения!), или высоко в горах, где бездонное небо веяло синими искрами, а в изломах гор сияла тень, — он всем находил дело для рук. Теперь он уже никогда не чувствовал одиночества: рядом с ним была его работа.

Настал день, когда Одам с Гевой и подросшими сыновьями вернулись в племя; им было чему научить Табунду. Единственное, что он донёс от Лилит, были узоры голубых глин на его праще, хотя их делала уже Гева. Стиснув зубы, она скоблила, скрёбла жёлтую кость или белый камень — и её умение переняли многие. Не всё ли равно, кто был первым? Об этом помнил только старый Одам. По вечерам он пристрастился смотреть на звёзды. В тишине следил, как они всходили и двигались по небосклону. А задрёмывая, слышал свой собственный далёкий голос из тех времён, когда цветы цветут ярче, а вода плещется звонче: "Почему ты стоишь так тихо, о Лилит?" — "Я хочу понять голос ночи". — "Зачем тебе ночь? У нас есть очаг с тёплыми углями, мы только что съели мясо и печёные плоды. Что ты видишь, Лилит?" — "Я вижу, как дышат клубы тумана, белые хвосты тянутся по траве. День устал, он ложится спать. Но что делается там, за туманом, когда наступает ночь? Я пойду и раздвину его руками…"

Яблоко этого года

Там не было женщин. Они это знали. И однако все вокруг им хотелось называть женскими именами.

С тех пор как третья космическая скорость вырвала их из Солнечной системы, в черной щели раскрытого неба постоянно виднелось неподвижное серебро звезд. Они грезили о странной планете — если это была планета! — куда нацелен вектор движения, и о добавочной спирали Млечного Пути, которая стала вдруг отсюда видна, как дорога на Земле, скрытая раньше холмами. Бледный туман был неизмеримо далек, но хотелось думать, что созвездия невиданных рисунков уже приближаются и они вошли в новый рукав галактики.

Тогда-то и начинали пестреть женские имена; их произносили так, словно звали кого-то… А Зенит наносил названия на небесную карту.

Конечно, эта карта была фантастической. Как и многое из того, что он делал. Он слушал музыку и находил в ней не звуки, как большинство людей, а слова: "Кровь пролита, кровь пролита…" — твердила виолончель. "А ведь можно подняться выше… Ты знаешь, как хорошо в небе?!"

Однажды в детстве он увидел сон: мир стал синим. И в нем летали три синие птицы. Они были синие-синие. И больше ничего не было — ни земли, ни воды, ни огня. Только синяя мгла и три птицы…

Зенит не был светочем знаний и не обладал тонким аналитическим умом. Но его охотно взяли в эту сложнейшую экспедицию. Собственно, его участие было как бы предрешено: спор мог идти о командире, о пилоте-вычислителе, об энергетике. В конце разговора неизменно добавлялось: "Ну, и, конечно, Зенит". Они могли бы прямо начать с Зенита. У него было удивительное чувство космоса, чувство внеземной координации, ощущение приборов как своего тела, — и все это знали. На Земле он мог нервничать или попадать впросак, но стоило ракете оторваться, как все менялось. Нормальное владение собственным телом каким-то таинственным образом переходило у него в ощущение окружающего. У него была особая космическая интуиция, которая до времени таилась в генетическом коде нелетающих предков, мгновенная ориентировка. В этом заключался его дар, который так трудно угадать среди десяти миллиардов землян и почти невозможно воспитать, ибо опыт — это все-таки не то же самое, что талант.

Куда же они летели?