Диагноз смерти (сборник)

Никто не засмеялся – все смотрели на что-то у меня за спиной. Я обернулся и увидел мужчину в вечернем костюме. Похоже было, он только что вошел в библиотеку. Лицо у него было смуглое, чуть ли не коричневое, с довольно тонкими чертами. В глаза сразу же бросались густая черная борода, копна непослушных черных волос и крупный нос. Взгляд же был пронзительный и ледяной, как у кобры. Один из нашей компании поднялся и представил остальным доктора Дорримора из Калькутты. Когда ему представляли по очереди всех нас, он кланялся каждому на восточный манер, но никакой почтительности в этих поклонах не ощущалось, а его улыбка показалась мне циничной и даже, пожалуй, презрительной. Общее же впечатление от него я бы назвал отталкивающим и располагающим одновременно.

Его появление направило общую беседу в другое русло. Доктор говорил мало, и у меня в памяти почти ничего не сохранилось. Голос у него был глубокий и мелодичный, но производил такое же впечатление, что и взгляд. Когда я вскоре собрался уходить, Дорримор тоже поднялся и надел пальто.

– Мистер Манрич, – сказал он, – нам с вами по пути.

«Черт бы тебя побрал! – подумал я. – Откуда тебе знать, куда я пойду?»

А вслух сказал:

– Буду рад составить вам компанию.

Из клуба мы с доктором вышли вместе. На улице не было ни одного экипажа, даже возчики давно уже спали. В небе круглилась полная луна, с моря дул свежий бриз. Мы пошли вверх по Калифорния-стрит. Я подался туда, надеясь, что доктору нужно в противоположную сторону, к одной из гостиниц.

– Так вы не верите тому, что говорят об индийских факирах? – с напором спросил он.

– А откуда вы это знаете? – спросил я.

Вместо ответа он одной рукой тронул мое плечо, а другой указал на тротуар перед нами. Почти у самых наших ног лежал мертвый мужчина! Голова его была запрокинута, и лицо в лунном свете казалось совершенно белым. В груди у мертвеца торчал меч с рукоятью, украшенной сияющими самоцветами. По камням тротуара растекалась целая лужа крови.

Я был потрясен, испуган – и не только тем, что увидел, но и обстоятельствами, при которых я это увидел. Когда мы поднимались по Калифорния-стрит, вся она была передо мной как на ладони: и проезжая часть, и оба тротуара. Как же я мог при полной луне не заметить этот жуткий труп? Немного оправившись, я понял, что мертвец одет как для выхода: под распахнутым пальто был виден фрак, белый галстук и накрахмаленная манишка, пронзенная мечом. А лицо его… Господи милосердный, это было лицо моего спутника! Если не считать мертвенной бледности, оно в каждой своей черточке, в каждой детали совпадало с лицом доктора Дорримора. То же можно было сказать и об одежде. Совершенно растерянный, я огляделся, ожидая увидеть Дорримора вживе, но его нигде не было. Зябко передернув плечами, я повернулся, намереваясь поскорее покинуть страшное место, но тут кто-то крепко взял меня за плечо. Я едва не заорал от ужаса – прямо передо мной стоял убитый, и меч все так же торчал у него в груди! Впрочем, мертвец тут же вырвал его из раны и отбросил прочь. Блеснув в лунном свете совершенно чистым стальным лезвием и драгоценными камнями на рукояти, меч со звоном упал на тротуар… и исчез! А Дорримор, такой же смуглый, как и прежде, отпустил мое обмякшее плечо и посмотрел на меня так же насмешливо, как и при первой нашей встрече. «Мертвые выглядят совсем по-другому», – успокоил я себя. Я тут же обернулся, но увидел лишь ровный тротуар, совершенно пустой на всем своем протяжении.

– Что значит вся эта дьявольщина, черт бы вас побрал? – воскликнул я довольно агрессивно, хотя, честно сказать, коленки у меня подрагивали.

– Некоторые называют это трюками, – ответил он и саркастически рассмеялся.

Он тут же повернул на Дюпон-стрит, и в следующий раз я встретил его только через пять лет в Обернском ущелье.

III

Назавтра после нашей встречи в ущелье доктор Дорримор нигде не показывался. Портье «Патнэм-хауса» сказал мне, что доктор слегка приболел и из номера не выходит. А вечером того же дня я оказался на вокзале и был приятно удивлен: из Окленда приехала мисс Маргарет Корри со своей маменькой.

Но я рассказываю вовсе не историю любви, да и рассказчик из меня никакой. Кроме того, я уверен, что любовь как таковую наша литература не может изобразить настоящим образом – ведь она изнывает под диктатом ханжества. Путь ее развития определяют письма, подписанные Юными Девами. Тирания этих Юных Дев, а точнее, самозваных цензоров, которые объявили себя единственными верными слугами литературы, заставляет Любовь

Таиться тихо под вуалью,
Рекомендованной Моралью

и сохнуть на пуританской диете из сладкой кашки и дистиллированной водицы.