Ди-Джей

Вот тут Дима, находясь в растрёпанных чувствах по поводу убийства невинных с виду, но, по сути, виновных в своих злодеяниях грешниц, начал действовать на голых инстинктах самосохранения. Понимая, что его вот-вот застукают, а это будет соответствовать чуть ли не постановке автографа на анонимное произведение, он рванул что было мочи к себе в коморку, с единственной мыслью: только бы не попасться.

Но, закрывшись и рухнув в морально зажёванном изнеможении на кровать и проследив на слух проход заговорщиц из своей половины на половину королевы-матери, лютая злость с обидой вернулись на круги своя. Только за это время остыли, превращаясь из испепеляющих в леденящие.

В голове Димы вспыхнуло озарение. Он неожиданно понял, почему месть — блюдо холодное. Да потому, что она не имеет простой задачи по убиванию обидчика, а подразумевает эстетическое наслаждение длительностью процесса разложения кровного врага заживо, в нескончаемых физических муках и уродующих душу мучениях.

Обида — укол, а месть — длительные муки боли от раны, заражения и последующего гниения, переданные в ответ на укол обидчику. И ещё он понял, что для того, чтобы мстить, требуется быть отъявленным садистом. Хотя, вроде как он этим никогда не страдал.

Тем не менее, когда нескончаемо смеющиеся замужние, между прочим, женщины с раннеподростковыми комплексами прохихикали обратно на Луврскую половину, в голове у молодого поэта раненой души уже вполне целостно сформировался план жестокой мести. Притом, как и в первом варианте, он решил преподнести её в том же эпистолярном жанре. Только на этот раз в грубой прозе с элементами ужаса.

Дима, уже не воруя, как раньше, а нагло грабя спящего в обнимку с бочонком монаха на очередной лист бумаги, тут же пристроившись со святым отцом за одним столом, принялся отвязно на ней сквернословить, используя при этом и перо, и чернила, принадлежащие самой Святой Католической Церкви.

Писал исключительно матом. Русским матом. Как думал, так и писал. Вот только на бумагу ложился изысканный шрифт французского языка, оставленного в последних настройках.

Используя всего три слова, означающие половые органы мужчины, женщины и процесс их единения, искусно варьируя при этом всеми мыслимыми словообразовательными формами русского языка, Дима умудрился в считанные секунды безостановочно испещрить ажурным текстом целый лист и остановился, когда бумага кончилась.

Отложил перо. Твёрдо взял махровый женоненавистнический труд в руки. Как и положено, встряхнул расправляя. Внимательно прочитал, тут же автоматически переводя иностранную вязь обратно на головной русский, с каждой строчкой принимая всё более тупое выражение лица, и в конце заплакал. Все его труды пошли коту под хвост.

Только сейчас он осознал, что великий и могучий русский язык — это рупор истины каких-то богов-пришельцев. Поэтому ни на один человеческий земной язык даже приблизительно не может быть переведён. Не получится.

Та околесица, что предстала его глазам на возвышенном французском, выглядела дословной стенографией, снятой с дворовой песочницы при разделе песка малолетними детёнышами на прогулке, пока мамаши, дымя вейпами в сторонке, занимались более важными разговорами, каждая, стараясь навесить на себя ценник социальной значимости с астрономическими цифрами в зависимости от арифметических способностей.

Единственное что понравилось молодому человеку при обратном переводе текста, это выражение «да в рот тебе нехорошо», что даже при отсутствии мата выглядело вполне жёстко и убойно. Почти по Матери. Но тут следует признать, что внушительность этого выражения прямо пропорциональна степени испорченности реципиента.

После утирания слёз бессилия, как и положено ранимому классику — труд сжёг, а с ним сгорели и последние негативные эмоции. Улёгся на кровать и заставил себя думать, чего от него постоянно и безрезультатно старалась добиться адская училка разврата всё время пребывания в потустороннем виртуальном мире.

Дима: — Думай, Дима, думай. Нужен какой-то неадекватный ход. Что-то такое, что выбило бы Анечку из состояния детской инфантильности. Напугать? А чего она может бояться до смерти?

И тут мыслитель резко сел, неожиданно вспомнив характеристику Анны, выданной ему Джей ещё в карете.

Дима: — Она боится кары небесной. И что? Предстать пред ней в роли Бога-творца? Но, где Бог и где разврат. Как я её в роли Бога совращать стану?

А вот на этом месте молодой человек даже вскочил на ноги. Ему в голову пришла новая идея, показавшаяся исключительно плодотворной в его распутном деле.

Дима: — Бога вряд ли. Не потяну. А вот его антипода — запросто. Сыграть исчадье ада, погрязшего в разврате и похоти, да любому бывшему сидельцу студенческой общаги — это всё равно что выступить зайчиком под ёлкой в детском саде на новогоднем корпоративе. Как два пальчика, то есть как шортики на лямках описать.