Девушка из Дании

Теперь она думала обо всех сразу: о Грете, Хансе и Карлайле, чей ровный, уверенный голос помогал все уладить; о напуганном Эйнаре, утопающем в своем мешковатом костюме и почему-то отрезанном от остальных, отрезанном навсегда. Лили разлепила веки. На потолке висела лампочка в серебристом плафоне-отражателе. От нее отходил длинный провод, который, как обнаружилось, спускался к кровати, и на его конце был маленький коричневый шарик. Шарик лежал на зеленом одеяле, и Лили долго собиралась высвободить руку из-под гнета одеяла, потянуть за провод с шариком и выключить свет. Она сосредоточилась на этой задаче. Коричневый шарик из резного дерева напоминал костяшку счётов. Наконец Лили пошевелилась, чтобы вытащить руку, и в этот момент натуга и боль от перемены положения взорвались в ней вспышкой раскаленного света. Голова снова упала на подушку, приминая перья, и Лили обессиленно закрыла глаза. Всего несколько часов назад, когда мир был окутан предрассветной тьмой, благодаря манипуляциям профессора Альфреда Болька Эйнар Вегенер перестал быть мужчиной и стал женщиной, после того как его тестикулы были извлечены из своего кожистого вместилища – мошонки, разрезанной ножом хирурга, – и теперь Лили Эльбе погрузилась в забытье на три дня и три ночи.

Глава двадцать вторая

Грета не находила себе места. Она надевала рабочий халат, закалывала волосы черепаховым гребнем, смешивала краски в керамических плошках и стояла перед незавершенным портретом Лили, не представляя, как довести дело до конца. Портрет – верхняя половина тела Лили выписана полностью, нижняя – лишь карандашный набросок – казался Грете чьей-то чужой работой. Она смотрела на холст, собственноручно прибитый гвоздями по краям и оттого туго натянутый, и понимала, что не в силах сконцентрироваться. Ее отвлекало все, любая мелочь. Стук в дверь и предложение взять книгу из платной библиотеки; хлюпанье, с которым Эдвард IV лакал воду из миски. Виднеющаяся в дверном проеме тахта в студии Эйнара, аккуратно застеленная красно-розовым килимом; опрятность и пустота комнаты, где уже никто не живет. Буфет с пустыми ящиками; платяной шкаф, тоже пустой, за исключением одинокой вешалки, болтающейся на металлической рейке. Сердце ухало в груди, и все мысли Греты были только об Эйнаре, который трясется в вагоне по Европе, поздно ночью приезжает в Дрезден, и от ледяной сырости кончики его волос делаются влажными, а он крепко сжимает в руке листочек с адресом клиники.

В галерее Ханса прошла еще одна выставка Гретиных работ, и она впервые за все время не присутствовала на открытии. Ею владело непонятное отвращение ко всему, хотя перед Хансом она об этом благоразумно умалчивала. Какой неблагодарной она выглядела бы в его глазах, какой капризной. Грета, о которой пять лет назад никто слыхом не слыхивал и которая не далее как сегодня утром давала интервью симпатичному репортеру из Ниццы. Глаза у репортера были с нависшими веками; не дослушав ее, он спросил: «Когда вы впервые почувствовали себя великой художницей?» Да, всего этого, и не только, она добилась за пять лет и все равно сидела и думала: «Допустим, я поработала над собой, но какое это имеет значение?» Она здесь, одна, а ее муж и Лили – в Дрездене, без нее.

С отъезда Эйнара прошло уже больше недели, и вот одним мокрым, дождливым днем, когда автомобили, визжа тормозами, скользили по лужам, Грета пришла в галерею к Хансу. Он был в своем кабинете; клерк за письменным столом делал записи в гроссбухе.

– Они совсем не продаются, – сказал Ханс, имея в виду картины с выставки.

Одна из работ Греты – Лили в кабинке для переодевания в купальне на мосту Сольферино – стояла на полу, прислоненная к столу, за которым клерк, нажимая на грифель, заполнял разлинованный лист.

– Жаль, тебя не было на открытии, – произнес Ханс. – С тобой все в порядке? – И потом: – Кстати, это мой новый помощник, мсье ле Галь.

Мягкий взгляд карих глаз узколицего клерка чем-то напомнил Грете Эйнара. Она снова подумала о нем – Эйнар осторожно садится в дрезденский трамвай; глаза опущены долу, руки робко сложены на коленях – и вздрогнула. Спросила себя, хоть и не столь многословно: что она сделала с собственным мужем?

– Я могу чем-то помочь? – осведомился Ханс, шагнув к Грете.

Карандаш и очки клерка не отрывались от подсчетов. Ханс подошел к Грете вплотную. Они не касались друг друга, но Грета ощущала его близость, рассматривая картину: улыбка Лили тянулась через все лицо, до самой купальной шапочки, плотно облепившей череп; глаза, темные и живые, казались бездонными. Грете почудилось, будто кто-то дотронулся до ее предплечья. Посмотрела – ничего, а Ханс уже стоял возле письменного стола, держа руки в карманах. Он хотел ей о чем-то сказать?