Девушка из Дании

Любовью они занимались нечасто; Грета винила в этом себя. Она допоздна стояла у мольберта или читала, а когда откидывала одеяло и ложилась в постель, Эйнар, как правило, уже спал. Иногда она пыталась его растолкать, но спал он крепко, и вскоре Грета тоже засыпала. Ночью она льнула к нему и, просыпаясь вот так, как сейчас, обнаруживала, что обвивает его рукой. Их взгляды встречались в тишине утра. Грета часто испытывала желание коснуться Эйнара, но как только ее пальцы начинали поглаживать его грудь, а затем бедро, он, протерев глаза кулаками, вскакивал с кровати.

– Что-то не так? – спрашивала Грета из постели.

– Нет-нет, все в порядке, – уверял Эйнар, пуская воду в ванной. – Все хорошо.

Когда супружеская близость все же случалась – в основном, хоть и не всегда, по инициативе Греты, – в конце ее накрывало такое чувство, словно произошло нечто непристойное и ей следует избавиться от влечения к нему. Словно он ей уже не муж.

Лили пошевелилась. Теперь ее тело, напоминавшее Грете длинную пружину, лежало на боку. Ее взгляду открылись россыпь веснушек на спине и выпуклое родимое пятно в форме Зеландии[29], черное и уродливое, как пиявка. Бедро Лили под сбившейся простыней изгибалось, точно спинка дивана в гостиной их съемной квартиры. Откуда он взялся, этот изгиб бедра, похожий на горную дорогу, что лентой вилась вдоль Лазурного Берега от границы с Италией до Ниццы; плавный, как контуры округлых узкогорлых ваз, вращавшихся на гончарном круге Тедди, который он приводил в движение с помощью ножной педали. Грете казалось, что перед ней бедро женщины, а не ее мужа, словно она лежала в кровати с кем-то незнакомым. Она думала об этом бедре, пока на узкие балконы не прокрался рассвет и дождь не охладил воздух в спальне, так что Лили, озябнув во сне, натянула простынь до подбородка и выступ бедра исчез под тугим куполом ткани. Они снова уснули, а когда Грета открыла глаза, Лили стояла перед ней с двумя чашками кофе в руках. С улыбкой на лице Лили попыталась скользнуть под простыни, но чашки накренились, кофе залил постель, и она расплакалась.

Во второй половине дня, когда Эйнар, закрывшись во второй спальне, переодевался в Лили, Грета сняла с кровати простынь. Взяла ее, сырую, с кисловатым запахом Эйнара, Лили и кофе, вывесила на перилах балкона и подожгла с краю, в глубине души желая видеть, как она сгорит дотла. Вскоре простынь уже полыхала; Грета смотрела, как огонь разъедает ткань, и думала о Тедди и Эйнаре. Обгорелые кусочки простыни, за которыми шлейфом тянулись тонкие струйки черного дыма, улетали прочь, порхая вверх-вниз на ветру, и в конце концов оседали на вощеных листьях лимонных и апельсиновых деревьев, которые росли в парке под окнами. Какая-то женщина с улицы окликнула Грету, но та, не обращая на нее внимания, крепко зажмурилась.

Она никогда не рассказывала Эйнару о пожаре в гончарной мастерской Тедди на Колорадо-стрит. В передней части его студии имелся неглубокий камин, выложенный оранжевыми, в миссионерском стиле, изразцами, – Тедди изготовил их сам. Одним январским днем Грета в приступе наведения чистоты бросила в тлеющий огонь все рождественские венки. От колючих зеленых веток тут же пошел густой белый дым, далее раздался треск, а за ним последовал такой оглушительный хлопок, что Тедди примчался из дальнего конца мастерской узнать, что стряслось. Он застыл в дверном проеме, и в его глазах Грета прочла вопрос: ты что делаешь? Теперь они уже вместе смотрели, как огонь вырвался из одного дымящегося венка, а потом, словно длинный язык, протянулся из другого и лизнул плетеное кресло-качалку.

Пламя охватило комнату почти мгновенно. Тедди вытащил Грету на улицу. Едва они встали на тротуаре, как огненные кулаки пробили двойные стекла в окнах. Грета и Тедди попятились на проезжую часть. Машины замедляли ход, водители разевали рты или ухмылялись; лошади в панике шарахались от горящей постройки и автомобилей, объезжающих пожар.

Любые слова, которые приходили Грете на ум в тот момент, казались жалкими. Мольба о прощении прозвучит бессмысленно, снова и снова повторяла она себе, а пламя уже бушевало выше уличных фонарей и телефонных проводов, которые обычно провисали под тяжестью многочисленных соек. О, какое это было зрелище! А Грета не знала, что и сказать, кроме «Что же я наделала?».

– Я всегда могу начать заново, – проговорил Тедди.

Внутри лопались, взрывались и разлетались бесплотными клочьями черной пустоты сотни ваз и изразцовых плиток, обе печи для обжига, шкаф, полный ордеров и квитанций, вся его жизнь гончара-самоучки. И все же извинения, сколь ни бессмысленные, приклеились к языку Греты, словно кубик льда, который никак не растает. Несколько минут она не могла вымолвить ни слова, а потом крыша дома обвалилась – легко, точно горящая, хлопающая на ветру простыня.

– Я не нарочно…

Поверит ли ей Тедди? Когда на месте происшествия появился репортер из «Америкэн уикли», вооруженный карандашами, заткнутыми под резинки рукавов, Грета задалась вопросом: а поверит ли ей хоть один человек в Пасадене?