Девушка из Дании

Когда Лили выходила из дома – либо за покупками на рыбный рынок Гаммель Странда, либо на курсы гончарного мастерства, куда ее записала Грета, – Грета пыталась писать. В Дании ее не было всего шесть лет, однако ей казалось, будто минуло гораздо больше времени с тех пор, как она жила в этой квартире, где стоял едва уловимый запах рыбы.

Кое-что осталось прежним: гудки паромов на Швецию и Борнхольм, предзакатный свет, просачивающийся в окна перед тем, как солнце нырнет за городские крыши, зачернив силуэты церковных шпилей. Стоя у мольберта, Грета думала об Эйнаре тогда и Лили сейчас, закрывала глаза и слышала мелодичное звяканье колокольчика памяти, которое вдруг – дзыннь! – превращалось в звон золотых тарелочек кантонской прачки, до сих пор собиравшей белье у жителей улицы. Грета была уверена, что ни о чем не жалеет.

Король подозрительно быстро подписал прошение об их разводе. Разумеется, они более не могли жить как муж и жена, ведь теперь обе были женщинами, а Эйнар покоился в гробу прошлого. Тем не менее Грета удивилась непривычной расторопности, с которой чиновники – черные галстуки-бабочки, нервно дрожащие пальцы – взялись за оформление бумаг. Она ожидала бюрократических проволочек, даже рассчитывала на них и уже вообразила, что прошение затерялось в какой-нибудь папке-гармошке. Грета не желала этого признавать, однако, подобно многим другим уроженкам Пасадены, считала развод признаком моральной слабости, или, точнее, отсутствия «западного стержня». Ее почему-то очень тревожило, что подумают и скажут о ней окружающие, как будто она, глупая и легкомысленная особа, просто вышла замуж не за того. Нет, Грете не нравилось думать о себе в таком ключе. Она настаивала на выдаче свидетельства о смерти Эйнара Вегенера, хотя никто из чиновников, обладающих сколь-нибудь серьезными полномочиями, на это не соглашался, при том что подоплека этого дела была известна всем. Лишь один, с жидкими белыми усиками под внушительным носом, нехотя счел заявление Греты близким к правде.

– Увы, я не могу переписать закон, – сказал он из-за стопки документов, в высоту доходившей ему почти до ноздрей.

– Но мой муж умер, – взорвалась Грета, грохнув кулаками по стойке, отделявшей ее от сборища крючкотворов с их нарукавниками, костяными счетами, желтой табачной вонью и карандашной стружкой. – Его следует признать мертвым, – уже тише попыталась она убедить чиновников в свой последний визит в государственное учреждение.

На стене кабинета висел один из ранних портретов кисти Греты, и с него на бюрократов взирал герр Оле Скрам, облаченный в черный костюм заместитель министра при королевском правительстве, пробывший в должности меньше месяца и запомнившийся лишь своей необычной смертью на глазах у большого количества свидетелей: он погиб, запутавшись в привязных тросах аэростата. Однако все просьбы Греты были отклонены, поэтому Эйнар Вегенер официально исчез без следа и без могилы.

– Она должна жить своей жизнью, – однажды сказал Ханс. – Выходить на люди и заводить собственных друзей.

– Я ей в этом не препятствую. – Грета столкнулась с ним у входа в Королевскую академию изящных искусств, под аркой.

Стоял апрель, с Балтики дул восточный ветер, пронизывающий и соленый. Защищаясь от него, Грета подняла воротник. Мимо проходили студенты в перчатках с обрезанными пальцами.

– И ты тоже должна, – заметил Ханс.

Грета не ответила; холод пробрался за воротник и растекся по спине. Она посмотрела вдаль, на площадь Конгенс-Нюторв. Перед статуей Кристиана V парень в синем шарфе, концы которого свисали до колен, целовал девушку. С Хансом была вот какая штука: он всегда напоминал ей о том, чего она не имела; без чего – как Грета убедила себя, когда сидела в кресле, дожидаясь возвращения Лили, и с бьющимся сердцем прислушивалась к каждому звуку с лестницы, – она могла обойтись. Так чего же она боялась?

– Не хочешь завтра съездить со мной в Хельсингёр? – предложил Ханс.

– Вряд ли я смогу вырваться, – ответила Грета.

Порыв ветра пронесся по галерее Академии, мимо стен, поцарапанных бортами грузовых машин, которые проезжали здесь с трудом. Грета и Ханс вошли внутрь, в один из боковых коридоров, где полы были из голых досок, стены покрывала неяркая хромово-зеленая краска, а лестничные перила были выкрашены белым.

– Когда ты поймешь, что она уже тебе не принадлежит?

– Я никогда этого не утверждала. Я имела в виду работу. Мне трудно выкроить даже один выходной.

– А ты попробуй.

Грету охватило внезапное чувство утраты, как будто жестокое время только сейчас отобрало у нее студенческие деньки в Академии, а до этого момента прошлое оставалось с ней.

– Эйнара больше нет, – услышала она собственный голос.

– Зато есть Лили, – мягко произнес Ханс.

Он прав, подумала Грета. Есть Лили. Может быть, в эту самую минуту она подметает квартиру, и солнечный свет из окна падает ей на лицо. Есть Лили с ее милыми костистыми запястьями и темными, почти черными глазами. Буквально вчера она сказала: «Я подумываю устроиться на работу».

– Разве ты не видишь, что мне грустно? – спросила Грета.