Девочки и институции

Начальник взял пальто, сообщил, что вернется через пару минут, и вышел. Мои глаза постепенно привыкали к слабому свету: золотистые буквы дипломов и благодарностей становились четче, получилось даже разглядеть отрывной календарь, который никто не обрывал уже несколько месяцев.

Я просидела так пятьдесят минут, перебирая в уме все наши отчеты, договоры, акты и допсоглашения. Зашла уборщица и попросила меня поднять ноги. Я подняла их слишком высоко – так обычно сидят в гинекологических кабинетах. Все остальные девочки, наверное, уже были дома.

Уборщица посмотрела на меня как на дурочку:

– Что ты тут сидишь, иди домой, он постоянно так делает. Видимо, перепутал тебя с кем-то, а понял это, когда ты уже вошла.

Я собрала свои вещи, поменяла местами все дипломы на стене, оборвала календарь на много-много дней вперед и поехала домой, в будущее.

* * *

Спустя несколько месяцев наше с девочками терпение лопнуло, и тогда мы, сбившись в один человеческий ком, покатились в новую институцию.

За ушами было щекотно от радости. Мы предвкушали что-то новое и великое, продуваемое и с большими окнами. Мы были вне себя от чувства собственного достоинства и смотрели друг на друга с обнадеживающей нежностью.

В галерее уже были свои девочки. Мы быстро смешались с ними и принялись за работу. Наше рвение вызывало одновременно и похвалу, и насмешку. Подвоха в таком сочетании мы не видели.

В нашем кабинете действительно появилось большое окно. Мы располагались на первом этаже, поэтому когда окно открывалось, помещение быстро наполнялось запахом из подвальной дыры старого дома.

Зато вокруг нас каждый день были художники.

У нас было два способа выставлять художников: одних мы выставляли в нашей галерее, а других вежливо выставляли за дверь. Мы впервые чувствовали себя хозяйками положения и открывали сабражем шампанское в обеденных перерывах. Нам было весело.

Девочки-начальницы наблюдали за нами, и их пристальный напряженный взгляд мы интерпретировали как заботу. В следующем месяце мы должны были открыть удивительную выставку. Ее ждали многие. Наша девочковая магия помогла нам всё организовать в кратчайшие сроки.

Незадолго до открытия нам позвонила жена художника и дрожащим голосом сообщила, что

он умер,

что похороны состоятся через несколько дней,

что мы на них приглашены

и что выставка не состоится.

Я позвонила одной из девочек-начальниц, чтобы сообщить неприятную новость.

– Умер? Ваша выставка уже внесена во все базы, информация о ней направлена в департамент. Я не могу просто взять и отменить то, что уже отправлено в департамент.

– Так это не вы отменяете, это смерть.

– Смерть – это неуважительная причина. Звоните вдове немедленно и пытайтесь уговорить ее на выставку памяти мужа.

И, боже правый, мы позвонили вдове.

* * *

Как-то утром я пришла на работу позже всех и сразу же попала в разгар удивительного спора. На повестке находился следующий вопрос:

Должна ли настоящая женщина состоять в профсоюзе?

В профсоюзах к тому моменту никто из нас не состоял. Но когда мужчины из других отделов говорили: «Не шумите, у нас сегодня собрание», – и закрывали за собой двери актового зала, я им, конечно, завидовала. Со стороны это выглядело так, словно они открывают проход в другое пространство и время и отправляются в захватывающее постсоветское путешествие.

– Настоящая женщина – это женщина, которую не видно;

– То есть настоящий труд – это невидимый труд?

– Вы что, профсоюзы – это уже 1937 год какой-то;

– Мой ребенок болеет, а я опять работаю до позднего вечера;

– А есть ли у настоящих женщин должностная инструкция?

– Мой начальник много раз грел руки у меня под блузкой;

– Ага, сначала в профсоюз, а потом – в декрет.

В декрете у нас к тому моменту были уже две девочки. Они раздражали всех. У нас в офисе почему-то не любили беременных. Беременные девочки быстро теряли свои имена и с легкой руки коллег обзаводились преувеличенно ласковыми прозвищами и эвфемизмами для своего положения. По мере того как росли их животы, увеличивалось и их рабочее время. Беременные боялись упреков и работали за троих до самого роддома.

– Я считаю, что настоящая женщина – это прежде всего та женщина, которая родила;

– А я считаю, что должен быть профсоюз декретных матерей;

– Профсоюзы – это не женское дело;

– А ходить на работу – женское?

Девочки всё спорили и спорили, но я уже слушала их вполуха. Я представляла себя беременной: сколькичасовой будет у меня рабочий день? как долго я смогу скрывать живот от работодателя? стану ли я настоящей женщиной? признает ли себя мое государство отцом этого ребенка? что я буду делать с таким отцом?

В тот же день я вступила в профсоюз, но не нашла там ответов на эти вопросы. Было как-то скучно и по-мужски, хотя почти весь состав профсоюза состоял из женщин. Но я их раньше нигде почему-то не видела.

* * *

Новая рабочая неделя началась с двух событий. Во-первых, к нам в офис привезли фотографию В. В. Путина в рамке. Во-вторых, всем девочкам на почту пришло письмо с пометкой «срочно»: