Девочке в шаре всё нипочём

– Молчать! – взрываюсь я, и мальчишки удивлённо оборачиваются. Админ тоже вскидывает голову, растерянно моргает.

Откашливаюсь и понижаю тон:

– Вы мешаете, можно потише?

Игроки недовольно ворчат, но громкость прикручивают. Скорее всего, ненадолго.

…пороками развития сердечно-сосудистой системы и органов пищеварения. Нередко наблюдаются деформации скелета, слабые зрение и слух, ранняя болезнь Альцгеймера, эпилепсия, низкая сопротивляемость инфекционным заболеваниям и лейкозам.

– Ну, капец! Это полный капец! – не выдерживает самый горластый пацан.

Синдром Дауна выявляется на ранних сроках беременности, но результаты таких исследований бывают ошибочными. Однако, чем старше мать, тем больше риск, что анализ отражает верную картину.

– Ага! Получила?!. Щас я тебе по полной накостыляю!

Синдром Дауна не поддаётся лечению.

– Вот так! Сдохни!

Достаточно. Надо выбираться отсюда.

Долго стою на автобусной остановке, а мимо идут незнакомцы. Оскальзываются на слякотном тротуаре, несут пакеты с едой, торопятся. Рабочий день закончился, но дел ещё по горло. Небо окончательно выцвело, не осталось и намёка на голубой цвет. Белесое, никакое. И люди вокруг никакие. Чужие. Мне бы совет или просто немного общения, но где его взять? Рассказать Джиму? Нерешительно топчусь на месте.

Джим наверняка выплеснет на меня годовой запас оптимизма. Мол, не грусти, всё очень замечательно, детки с таким синдромом добрые и ласковые, они истинные посланцы великой любви, всё наладится. И я не стану ничего говорить в ответ, а просто врежу. И больше не захочу его видеть, и потеряю навсегда настоящего друга. Нет. Джим нужен, необходим рядом, особенно сейчас, когда каждый новый день подкидывает проблем. Словно у Бога накопилась куча негодного барахла, да такая, что кладовка не закрывается, и он решил всё это вывалить на землю. И сыплется, сыплется на меня хлам и тухлятина. Спасибо, Бог.

«Эй, Бог! Слышишь меня? Спасибо!»

Нет ответа.

29

Вечером смотрю на окно Будды. Примерзаю к скамейке у подъезда, уставившись на жёлтый прямоугольник. Может быть, чуть позже поднимусь к нему, но сейчас мне нравится быть брошенной и бесприютной. Это почти так же мучительно, как расчёсывать заживающую ранку – кровит, но и сладко до мурашек. В плеере «Ночные снайперы»: на одном берегу умирает чёрный стерх, на другом – танцует белый лебедь, а сердце в тисках. Они поют моё одиночество.

Дни текут, а Будда не меняется: позволяет дрейфовать рядом, пока сам расслабленно плывёт по течению. Так было всегда, но теперь мне хочется его хорошенько встряхнуть, закричать в лицо, что я существую и он должен с этим считаться! От одной мысли об Эмани внутренности стягиваются в узел. Будда не привязан к ней, но она дышит тем же воздухом и видит его спящим. Иногда мне кажется, что я не сдержусь и выцарапаю ей глаза. И это не ревность, нет, это моё право.

Спринга подходит со спины, садится рядом и тоже смотрит на окно. Её лицо под фонарём кажется маской японского актёра – неестественно белое, с чёрными провалами глаз и ярко-красным ртом. Снимаю наушники:

– Привет.

– Угу. Ты чего здесь?

– А ты? – отвечаю вопросом на вопрос.

– Да вот…

Киваю, будто это что-то объясняет.

– Тебя увидела, – нехотя продолжает Спринга. – Думала к Будде зайти, вы же меня искали. Ты и Каша. Скажи Каше, чтобы отстал, ладно?

– Почему?

– Я теперь с Киксом.

Так себе новость, крысёныш Енот уже рассказал. Но в голове не укладывается.

– Да ну, он же старый!

– Не старый, а взрослый.

Нет, старый. Пакостный белобрысый дядька с бесстыжими лапами. Только спорить бесполезно.

– И как оно? – спрашиваю.

– Неплохо, – безрадостно отзывается Спринга.

– И всё-таки, почему ты нас бросила? – обида заползает в голос против моей воли.

– Какая разница?

– Большая! Я хочу знать, что происходит, неужели непонятно? – прорывает меня. – Это неправильно. Мы ведь просто жили. Совсем недавно лазали на крышу и ничего особенного не делали. А сейчас всё разваливается. Ты, Будда, дома у меня, Фига-дура привязалась. Хотя плевать на неё. Но с нами-то что не так?

– Не знаю, – она снова поднимает голову к окну, словно точку ставит.

– А Тим Саныч? Он ведь тоже…

– Саныч – мразь! – перебивает Спринга.

«Мразь» звучит влажно. Будто с высоты бросили здоровенную жабу и она лопнула от удара о бетон. Мы чтим её гибель минутой молчания. Напряжённой, натянутой до предела минутой.

Понимаю, что сейчас Спринга встанет и уйдёт. Одно неосторожное слово – и я останусь одна. Опять.

– Объясни мне, – это звучит униженно, плаксиво, будто скулёж.