Девятый круг

– Ты его убьешь.

– Я же сказал, что нет, если ты будешь выполнять мои указания. А теперь отойди, или я его убью.

Джек, постояв в нерешительности, отходит на пару шагов.

Лютер прицеливается в толстяка и стреляет.

Джек

– Нет!

Херб накренился вперед и упал в грязь. Я кинулась к нему и встала рядом на колени в замерзшем дерьме.

– Лютер, твою мать!

– Он дышит, – хладнокровно сказал он, – значит, я его не убил. Но я это сделаю, если ты не будешь выполнять то, чего я от тебя требую. Так что поднимайся и идем со мной.

– Ему нужен врач!

– Патологоанатом, если ты не будешь слушаться. Шевелись, Джек.

– Люблю тебя, Херб.

– Знаю, – простонал тот. – И я тебя…

Я взгромоздилась на ноги, занемевшие не то от холода, не то от эклампсии или же от того и другого одновременно. Лютер удерживал Херба на мушке.

– Иди впереди меня. Не останавливайся.

Я побрела по замерзшей слякоти, каждые несколько секунд оглядываясь на запрокинутого набок Херба.

– Через дверь, – указал Лютер.

Переступая порог, я напоследок еще раз обернулась посмотреть на моего друга, но в этот момент Лютер грохнул за нами дверью.

Я стояла в небольшой стерильной комнате. Беленые бетонные стены.

Плиточный пол с большим металлическим сливом.

Казалось бы, после всех тех ужасов, через которые я прошла в предыдущие часы, ничто не могло меня остановить и пробежаться холодком по спине, но оказывается, я опять ошибалась.

В центре комнаты стоял стол с мягкой синей обивкой, подлокотниками и… держателями для ног.

Акушерское кресло.

– Давай, – кивком указал Лютер.

Я не двинулась. Не могла.

– Влезай и пристегивайся. Последнюю лямку на запястье затяну я.

Этого я сделать не могла.

И тут мне подумалось о Хербе, истекающем кровью в стылой грязи.

Я прошла через комнату и сделала то, что уже множество раз проделывала в ходе моей беременности – водрузила тушу на мягкое сиденье и засунула ноги в стремена. Куда более сложным был второй шаг, на который я решилась буквально через силу: застегнуть те браслеты у себя на запястье и щиколотках.

– Черт возьми, Джек, – покачал головой Лютер, стягивая мне правое запястье. – Я был уверен, что в это кресло мне иначе чем газом тебя не усадить.

– Я люблю моих друзей, Лютер. Не думаю, что тебе дано такое понять.

– Не льсти себе мыслью, что ты можешь обо мне хоть что-то знать, – сказал он, облачаясь в резиновый фартук.

К креслу он подкатил капельницу и установил столик с подносом, на котором находились всякие медицинские причиндалы, несколько шприцов и ассортимент стеклянных флаконов.

Стоя возле столика, Лютер улыбнулся мне сверху вниз – такой другой (во мне его образ был неразрывно связан с длинными черными патлами).

Тыльную сторону ладони он приложил мне ко лбу; я попыталась отвернуться, но тщетно.

– Великая Джек Дэниэлс. Наконец-то во плоти. А ты очень красива.

– Ты омерзителен.

– Ты в самом деле хочешь меня разозлить? Сейчас? В таком уязвимом положении?

– Отпусти моих друзей. Тогда услышишь от меня, какой ты милашка.

Он коснулся моей щеки, и я напряглась, чтобы не дернуться. Какие-то мгновения гнев во мне пересиливал боязнь. Но сколько это еще продлится, неизвестно. Настолько уязвимой я не чувствовала себя никогда; а главное, это чувство будет только ухудшаться.

– Как ощущение? – спросил он.

– Ужасное.

– Ты у нас на каком сроке? Тридцать восемь недель?

– Да, а что?

– Думаю, что уже пора извлечь из тебя этого младенца. Ты сама как считаешь?

– На хер тебя!

– Тихо, тихо.

С подноса он взял шприц и ввел иглу в один из флаконов.

– Что это? – с тревожным замиранием сердца спросила я.

– Питоцин.

Я зажмурилась. Кошмар. Даже не верится, что все это происходит со мной в реальности.

– Синтетический препарат на базе окситоцина, естественного гормона твоего организма. Используется для нагнетания…

– Для чего он используется, я знаю.

– Скоро должны будут начаться схватки. Ты за несколько часов уложишься с деторождением?

Глаза мои полезли наружу.

– Лютер, ради всего святого. Не надо так.

– Джек, ты выше мольбы. Не опускайся до такого поведения.

Он наполнил шприц и отложил его в сторону. А руку мне обернул манжетом тонометра. Накачал грушу, выждал появления результатов на шкале.

И покачал головой:

– Хуже, чем я предполагал.

– Сколько там? – спросила я.

– Сто семьдесят пять на сто десять. Неудивительно, что у тебя случился приступ. – Он расстегнул липучку. – А теперь будь добра не шевелиться.

Еще толком не поняв, что происходит, я ощутила, как в вену возле запястья мне входит игла.

– Это капельница. Не делай резких движений. Ты же понимаешь, что твоя жизнь сейчас полностью в моих руках?

Во мне расползался страх, огромный, больше заботы о благополучии друзей, моей собственной безопасности; надвигался мутным апокалипсисом. Последние девять месяцев я в силу собственного эгоизма его в себе совершенно не замечала.

А ведь там, внутри меня, рос и зрел человек. Настоящий.

Драгоценный. Беспомощный. Абсолютно безвинный.

Который когда-нибудь пойдет и заговорит. Будет иметь свои наклонности, предпочтения и неприязни. Мечты и амбиции. Собственную, самостоятельную жизнь.