Девятнадцать минут

«Алекс» не было уменьшительным от «Александры», как все думали. Отец просто дал ей мальчишеское имя, так как всегда хотел иметь сына. Когда Алекс было пять лет, ее мать умерла от рака груди, и с тех пор отец растил ее один. Он был не из тех пап, которые учат детей кататься на велосипеде и пускать галькой «блинчики» по воде. Вместо этого он учил ее, как по-латыни будет «кран», «осьминог» и «дикобраз», а еще рассказывал ей, в чем суть Билля о правах. Чтобы привлечь к себе его внимание, она должна была добиться успеха в учебе: победить в конкурсе по правописанию или географии, получить несколько отличных оценок подряд, поступить во все колледжи, куда подавала заявку. Ей хотелось стать похожей на него – человека, которому, когда он шел по улице, все почтительно кланялись: «Здравствуйте, Ваша честь». Ей нравилось слышать, как у людей меняется голос в телефонной трубке, когда они узнают, что с ними разговаривает судья Кормье.

Отец никогда не сажал Алекс к себе на колени, не целовал перед сном и не говорил, что любит ее, но она ничего такого и не ждала, поскольку все это не сочеталось с его имиджем. Благодаря отцу она научилась сводить любое явление к фактам. И любовь, и родительскую заботу она привыкла понимать, а не чувствовать. А закон – это была основа отцовской системы ценностей. Всякое чувство, возникающее у человека в зале суда, имело объяснение. Эмоции допускались только в том случае, если не противоречили логике. Работая с клиентом, нельзя было руководствоваться тем, что у тебя на сердце. Иначе ты становился уязвимым.

Когда Алекс училась на втором курсе, у отца случился инсульт. Сидя на краю больничной кровати, она сказала, что любит его, а он вздохнул: «Ох, Алекс, давай не будем». На похоронах она не плакала: он бы этого не хотел. Сейчас она спрашивала себя: жалел ли он, как теперь жалела она, что его отношения с ребенком не сложились иначе? Неужели он даже не мечтал о том, чтобы из наставника превратиться в отца? Как долго они с дочерью будут идти по параллельным дорогам, прежде чем окончательно потеряют надежду пересечься?

Алекс много прочла о том, как люди преодолевают горе, в частности те, кто пережил предыдущие случаи стрельбы в школах. Проводить исследования – это она умела, но стоило ей попытаться установить с Джози эмоциональный контакт, та смотрела на нее, как на совершенно незнакомого человека. Или начинала плакать. И в том и в другом случае Алекс терялась. Она страдала от чувства несостоятельности, а потом вспоминала, что ее чувства тут вообще ни при чем, что главное – это чувства Джози, и от этого Алекс становилось еще хуже.

Алекс осознавала всю иронию судьбы: она гораздо больше походила на отца, нежели могла подумать. В зале суда ей в каком-то смысле было комфортнее, чем дома. Там она знала, что сказать подсудимому, которого в третий раз поймали за рулем в нетрезвом виде, а не могла пять минут поддерживать разговор с собственным ребенком.

Через десять дней после трагедии в школе Алекс зашла в комнату дочери. Плотно задернутые шторы не пропускали солнечного света. Джози лежала, с головой закутавшись в одеяло. В первый момент Алекс захотелось раздвинуть шторы, но вместо этого она легла на кровать и обняла кокон, в котором пряталась ее дочь:

– Когда ты была маленькой, я время от времени приходила сюда ночью и спала с тобой.

Кокон зашевелился, показалось заплаканное лицо Джози.

– Зачем?

– Я никогда не любила грозу, – пожала плечами Алекс.

– А почему я этого не помню?

– Я возвращалась к себе до того, как ты просыпалась. Ведь предполагалось, что я у тебя крутая… Я хотела, чтобы ты думала, будто я ничего не боюсь.

– Супермама, – прошептала Джози.

– Но я боюсь потерять тебя.

Пару секунд Джози в упор смотрела на мать, потом ответила:

– Я тоже боюсь потерять меня.

Алекс села и заправила дочке за ухо прядь волос:

– Давай-ка выбираться отсюда.

Джози застыла:

– Я не хочу никуда идти.

– Дорогая, тебе это нужно. Это как физиотерапия, только для мозга. Надо заставить себя заняться каждодневными делами, и тогда со временем ты войдешь в привычный ритм.

– Ты не понимаешь…

– Джо, если ты даже не попытаешься, – возразила Алекс, – это будет означать, что он победил.

Джози резко подняла голову. Кто «он», объяснять было не нужно.

– Ты подозревала? – спросила Алекс, и ее собственный голос вдруг показался ей каким-то чужим.

– О чем?

– О том, что он на такое способен.

– Мам, я не хочу…

– Я все вспоминаю его маленьким мальчиком…

Джози, покачав головой, пробормотала:

– Это было давно. Люди меняются.

– Знаю. И все-таки у меня так и стоит перед глазами, как он протягивает тебе ту винтовку…

Глаза Джози наполнились слезами.

– Мы были маленькие! Глупые! – воскликнула она, не дав матери договорить, и с внезапной поспешностью откинула одеяло. – Кажется, ты хотела, чтобы мы куда-нибудь поехали?

Алекс посмотрела на дочь. Судья в такой ситуации продолжил бы гнуть свою линию. Но мама не должна была этого делать.